Жребий
Шрифт:
На суде, когда зашел разговор о моих партизанских делах, судья поинтересовался, сколько я лично составов пустил под откос. Я без преувеличения ответил. А когда объявили приговор, я его спросил: "Это что, по году за эшелон получается?!!" Наград, конечно, меня всех лишили. Ну, да хрен с ними, с этими железяками. Тут другой вопрос: кто мне может сегодня грамотно ответить, — кто же я такой на самом деле, партизан или изменник Родины? Ведь под амнистию я-то попал, но не реабилитирован. По-моему, партизан. Потому что вот живу я тут, в Победоносном, и все-таки продолжаю партизанить, чтобы удержаться на плаву… Давай сигаретку свою. Что-то
Рыба, действительно, ловилась плохо, несмотря на всю предшествующую подготовку. Все же часам к десяти им удалось с четырех удочек снять около десятка карасей. А потом клев совсем пропал. Началась жара. Они свернулись.
Завтракали они в тени зеленого навеса во дворе дома. Василий Акимович, распаленный воспоминаниями о прошлом, демонстративно выставил на стол бутылку самогона. Нетудыхин сказал:
— Духота, нельзя в такую жару пить.
— А мы по махонькой, — сказал Василий Акимович. — Сколько той жизни, Тима! Пить в жару нельзя, курить — вообще нельзя, куда не повернись — везде нельзя. На хрена тогда жить? Все равно проживешь ровно столько, сколько отпустил тебе Господь. Поэтому дыши свободно. Садись.
— Русская душа не знает меры.
— Ну, может быть, она потому и русская, что не знает меры. Знала бы, была бы душой уже кого-то другого.
Нетудыхин с любопытством посмотрел на Василия Акимовича. За сегодняшнее утро этот ершистый мужичонка очень вырос в его глазах. Он не так-то был прост, как казался на первый взгляд.
— Давай, — сказал Василий Акимович, поднимая стакан. — За тех, кто не вернулся! Пусть земля им будет вечным покоем!
Выпили, крякнули, закусили. Заговорили о причинах пережитой войны. Василий Акимович объявил ее главным виновником Гитлера. Это он, фюрер, своими безумными речами, внушил немцам, что они должны верховодить над миром.
С таким мнением Нетудыхин сталкивался уже не первый раз. Тут либо хорошо поработала пропаганда того времени, либо простота суждения была для многих более предпочтительнее, чем серьезное осмысление. Хотя, несомненно, была доля истины и в таком толковании. Гитлер, действительно, сыграл в прошлой войне самую зловещую роль. И все же, почему столь прославленный немецкий разум с такой поразительной легкостью вдруг уступил свои позиции самым разнузданным сатанинским инстинктам? Как Гитлеру удалось в столь короткий срок оболванить такой рассудительный народ, как немцы? Чем был занят мир, что позволил отдельному человеку ввергнуть людей в кровавую бойню? Наконец, — для Нетудыхина это было особенно важно, — на какой такой социально-психологической почве произрастает мания персонального величия и формируется у отдельного этноса комплекс национальной исключительности? Не потому ли это все происходит, что мы отдельному человеку вручаем столько власти, сколько не имеет над нами даже сам Бог?
Однако Нетудыхин не стал разубеждать Василия Акимовича. Корень Зла многосложен, а выяснение причин войны требовало знаний конкретных исторических реалий и беспристрастного их анализа.
Вечером, записывая кратко услышанную одиссею, Нетудыхин вдруг подумал, что, окажись он ровесником Василия Акимовича, ему вполне была бы уготована аналогичная судьба. Жизнь его протекала бы в той событийно-исторической канве, в которой реализовался Василий Акимович. Может быть, Нетудыхин был бы более или менее удачлив — неважно. Однако этому поколению Провидением
Ночью к нему опять заявился Сатана. Стучал в окно, держа в руках горящую керосиновую лампу, и жестами вызывал во двор на разговор. Паскудное рыло его улыбалось, он приплясывал и был как будто бы навеселе.
— Изыйди! Изыйди, сволочь! — кричал Нетудыхин. Он пытался наложить крест на Сатану, но рука ему не повиновалась.
Когда он проснулся, над ним стоял Василий Акимович.
— Что ты кричишь, Тима? Что с тобой? Ты не заболел?
— Сон дикий приснился, — сказал Нетудыхин, сам еще не вполне осознавая, был ли это сон или явь.
Потом, успокоившись, он долго смотрел на черный проем окна.
"Мразь! — думал Тимофей Сергеевич. — Опять что-то затевает".
В углу светлицы, наискосок от дивана, на котором Нетудыхин спал, висела деревянная икона святого Николая Чудотворца. Нетудыхин перекрестился на нее и, повернувшись к стене, попытался заснуть. Не получалось, сон не шел к нему. Он все кружил вокруг тяжбы с Сатаной. Как этого мерзавца переиграть? В какой-то момент Нетудыхин был уже почти на грани открытия ключа, но не додумал, проскользнул мимо.
Проснулся он утром с ощущением надвигающейся беды. "Надо ехать, сегодня же. Там что-то произошло, что-то случилось".
Объявил о своем решении Василию Акимовичу. Тот запротестовал. Куда ему торопиться? Ему что тут, не нравится? Отпуск еще весь впереди. А рыба — ну, это дело такое: сегодня не клюет, завтра сама на голый крючок цепляется.
Василий Акимович уговорил его не торопиться с отъездом.
— В воскресенье автобус ходит переполненный. Людей — как селедки в бочке. А понедельник — не годится: тяжелый день. Поедешь послезавтра, если тебе так припекло, — недовольный сказал он.
Но тревога не покидала Нетудыхина. Он собрал все написанное им в Победоносном и, сложив в отдельную папку, сдал ее на хранение Василию Акимовичу.
— Пусть полежит тут. Приеду как-то — заберу, — сказал он. — Я надеюсь, бумаги мои никуда не денутся.
— О чем разговор, Тима! У меня, как в швейцарском банке, — заверил его Василий Акимович. Он бережно принял от Нетудыхина папку и унес ее в соседнюю комнату.
Во вторник утром, позавтракав и выпив по настоянию хозяина на "коня", они двинулись мотоциклом в Покровское.
Грустно было расставаться с Василием Акимовичем. Вся его немудреная жизнь казалась Нетудыхину торжеством несправедливости и абсурда. И безысходней всего осознавалось то, что никакой надежды на ее изменение в ближайшем будущем пока не предвиделось.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
И Д О Л
Глава 19
Приехали…
Брали его на автовокзале.
Он сошел с автобуса и сразу же попал в привокзальную сутолоку. Было около де-сяти утра. Ощутимо пригревало солнце. У пивного ларька толпились мужики.