Жребий
Шрифт:
— Нет, ты послушай этого толкователя, — говорил Зуев, обращаясь к вернувше-муся Рамону. — Лукавство все это, Тимофей Сергеевич. Народ понимает анекдот напря-мую. Не будет он в нем выискивать какого-то там глубокого смысла. А напрямую — ле-жит глумление и кощунство над личностью вождя.
— Плохого вы мнения о народе. Раз он сам создает такие анекдоты, то, стало быть, и способен понимать их. Я могу вам рассказать аналогичный анекдот о Ленине.
— Давай, врежь, — сказал Зуев, довольный тем, что Нетудыхин наконец-то, ка-жется, раскачивается.
— Ленин и Горький на
— Ага.
— Оба погружены в чтение.
— Ага.
— Горький говорит: "Владимир Ильич, завтра воскресенье. Не съездить ли нам на рыбалку? Возьмем водочки, пару проституточек и махнем за город". — "Рыбалка — это прекрасно! — отвечает Ленин. — Водочка — это тоже хорошо, но в меру. А вот прости-тутку Троцкого — терпеть не могу. Увольте, батенька, от такого общества…"
Смеялись — Зуев раскатисто и добродушно, Рамон сдержано и плутовато.
— Ну, так это же совсем другой коленкор! — говорил Иван Иванович. — Здесь Ленин чист, как ангел.
— Э, нет, Иван Иванович! Согласно вашей логике, его можно здесь обвинить в педерастии или, по крайней мере, в супружеской неверности. На самом же деле — это пример абсолютно политизированного сознания. Есть такой феномен в психологии: каж-дый воспринимает мир в силу своей установки. У вас установка — отыскать во всем не-пременно криминал. Под этим углом вы и рассматриваете анекдот.
— Виляешь, Тимофей Сергеевич, виляешь. Умно, но виляешь. Ну да ладно, с анекдотами. К ним мы еще вернемся. Давай ешь да пойдем дальше. У нас с тобой много еще невыясненных вопросов, — сказал многозначительно Зуев. И Рамону: — Ты смотал-ся так быстро.
— Я в буфет наш сбегал, — отвечал Стас.
— А.
Нетудыхин достал из кармана рюкзака свой рыбацкий нож, прошел к письменно-му столу, на котором лежали вместе со сдачей продукты, и, усевшись самоправно за стол, стал разделывать колбасу.
Делал он все это преднамеренно неторопливо, пытаясь разгадать, о чем же у них с Зуевым пойдет речь дальше. Но в голове его роилось столько вопросов, что он толком ни на один из них не мог дать себе ответ.
Пока он расправлялся с колбасой, Рамон стоял к нему спиной, склонясь над сто-лом Зуева. Они о чем-то тихо меж собой перешептывались. Тимофея Сергеевича удивила беспечность их: у него в руках солидный нож, а они ведут себя так, как будто находятся в полной безопасности. Попади он в милицию, его в первую очередь бы обшмонали и занесли бы нож в протокол при описи изъятых вещей.
Рамон ушел. Нетудыхин допил молоко. Половину колбасы и часть булки он оста-вил на потом, не зная еще, как закончится его сегодняшний день. Затем он собрал остат-ки пищи со стола и вместе с ножом разместил их в рюкзаке.
По тому, как Тимофей Сергеевич аккуратно все уложил в рюкзак, Зуев заключил, что человек этот привык к порядку и ему, Зуеву, нелегко будет его расколоть. Люди с твердо установившимися привычками консервативны и с трудом поддаются нажиму.
— Ну что, легче стало? — спросил Зуев, когда Нетудыхин уселся против него.
— Легче — не легче, но я подкрепился.
— Хреновое твое дело, Тимофей Сергеевич, — как бы даже с сочувствием сказал Зуев. — Ладно,
— Никаких антисоветских рассказов я не пишу. Я пишу стихи. Ну, иногда не-большие заметки или статейки для нашей областной сплетницы. Рассказами это назвать никак нельзя.
— Нет, Тимофей Сергеевич, я имею в виду конкретную вещь и с конкретным за-головком — "Сюрприз пятидесятилетию". Написан тобой такой рассказ?
Это был совершенно ошарашивающий вопрос. В предверии надвигающегося пя-тидесятилетия Октября, весной прошлого года, как я уже упоминал, он написал такой рассказ. Прочел он его только одному человеку. И вот теперь о существовании рассказа вдруг стало известно в КГБ.
Зуев ждал ответа. И Нетудыхин сказал:
— Такой рассказ мной был написан. Но я его потом уничтожил. Я вообще не счи-таю себя прозаиком.
— А зачем же писал?
— Ну, видите ли, садясь за стол, не всегда знаешь, что у тебя получится. И даже если ты и написал какой-то текст, то надо дать ему время отлежаться, чтобы ты мог от-страниться и оценить его объективно.
— А если я тебе предъявлю рассказ сохранившимся, что ты на это тогда скажешь?
"Неужели откопали бутыль?" — подумал Нетудыхин с ужасом. (Тут, в скобках, я замечу, что в то время, когда Зуев допрашивал Тимофея Сергеевича, на квартире у Заха-ровны производился обыск.)
— Рассказ сожжен, — твердо глядя в глаза Зуеву, заявил Нетудыхин.
— Но ты же, твою мать, противопоставил в нем Ленина и нас, чекистов! Ты по-нимаешь, на кого ты поднял руку?!
— Ничего подобного! — сказал Нетудыхин. — Акцент в рассказе сделан на ко-мичности ситуации актера, попытавшегося с помощью искусства повлиять на жизнь. Это современный Дон Кихот.
— Нетудыхин, не верю я тебе, не верю! — заявил Зуев. — Изворотливый ты очень. Не станешь ты потехи ради писать такой рассказ. Не любишь ты советскую власть. А она ж тебя, сорванца, в люди вывела, не забывай. Не пойму я, откуда в тебе все это? Вроде свой парень, а гадости пишешь! — Зуев сильно хлопнул пачкой "Беломора" по столу. — Ну напиши ты что-нибудь веселое, жизнеутверждающее. Чтобы люди по-смеялись от души. Нет, ты ковыряешься, лезешь куда-то — хер его знает, куда.
— Да ведь и веселое можно написать по-разному, — сказал Нетудыхин. — Мож-но, как ранний Чехов, с грустью. А можно и с раблезианским хохотом. Кому что дано.
— Каким-каким?
— Раблезианским. Рабле, Франсуа Рабле.
— Это кто таков?
— Французский писатель.
— Ну, французы — народ несерьезный. Им все шуры да муры. А мы люди идей-ные. Он когда жил, твой Рабле? Или еще живет?
— 16-й век.
— Ну вот, видишь, совсем старый. Нехрен ему в ХХ-м веке околачиваться среди нас.