Жребий

Ириновский Анатолий

— Да?!

— Да.

— Любопытно. Подельнички, значит?

— Не будем углубляться в детали. Сотворцы. Это не столь важно. Может, мои пацаны мне будут помогать. Какая вам разница. У меня есть такой Глыба Андрей, так тот, если разозлится, то и стену снесет вместе с портретом.

— Ну, стену не надо. Это уже ни к чему, Тимофей Сергеевич. Стену мы и сами можем снести при крайней необходимости.

— Конечно. Но я это к примеру сказал. Главное, где гарантии, что после исчезно-вения моего портрета меня выпустят на свободу?

— Слово коммуниста!

— Э,

Иван Иванович, были бы вы поближе к вершине пирамиды, я бы вам пове-рил. А ведь вы просто следователь. И все.

— Ты недооцениваешь меня, — обиделся Зуев. — Я в управлении человек замет-ный. Со мной считаются. Недаром же твое дело поручили вести именно мне.

— Вот в том-то и вся загвоздка: вам поручили, а не вы кому-то, — подчеркнул Нетудыхин. — Я в школе тоже заметный человек. Правда, больше у пацанов, чем у пед-коллектива. Но реально ничего мы с вами в этой иерархии не значим. Поэтому я не могу поверить вашему слову. Вам скажут: садить надо этого негодяя. И вы будете делать все для того, чтобы меня посадили. Как, кстати, делаете и сейчас.

— Не делаю! — зло сказал Зуев. — Пока еще не делаю! А борюсь за тебя, дурака! Потому что твоя жизнь — это наполовину жизнь моя. Понял? И пытаюсь выяснить, что с тобой происходит. А ты мне не веришь. Ну и не верь — хрен с тобой! Сиди, блядь, пока не поумнеешь, философ сраный! Гадостей насмотрелся всяких в жизни и других меря-ешь гадостями. Отсюда и твое неверие.

— Как верить, когда кругом ложь и обман?

— Вот-вот, все подлецы — один ты хороший. Очень удобная позиция, чтобы чув-ствовать себя правым. Откуда у тебя это интеллигентское слюнтяйство? Ты же рабочий человек по натуре. Чего ты полез в портреты? Они что тебя — колышат?

— Вся наша жизнь перевернута с ног на голову, — сказал с грустью Нетудыхин. — Подмена одних понятий другими, идолопоклонство, всеобщее лицемерие, ложь…

— Тебе-то какое дело до этого? Ты думаешь, что ты один только зрячий? Живи как все. Дадена тебе жизнь — радуйся. И не ковыряй носом — откусят.

— Да ведь нельзя так жить!

— Но живем же?

— Живем.

— Значит, можно. Может быть, человеку нравится так…

— Вот потому-то я и не верю вашему слову. Оно может быть выполнено, а может и нет. Честь стала необязательной.

— Я тебе сказал: это твое право — верить мне или нет. Уберешь портрет — полу-чишь свободу. Если по каким-то вдруг причинам, если вдруг, договоренность будет на-рушена, заверяю тебя, я подам в отставку. Слово детдомовца! Большего я тебе обещать не могу.

Наступило тягостное молчание. Не было стопроцентной уверенности у Нетуды-хина, что эксперимент принесет положительный результат. С другой стороны, и упускать такую возможность он не мог.

— Ну, чего ты замолчал? — спросил Зуев.

— Боюсь, что ничего не получится при таких условиях.

— А ты постарайся. Не обращай ни на что внимание. Плюнь на все. Не выйдет за первый раз — сделаем повтор. Важен результат в конечном счете.

— Ладно, — сказал Нетудыхин, — попробую. Но если обманете, портрет я верну на место.

— Согласен.

— Который

теперь час?

— Пять утра.

— Выезд сегодня в два часа ночи. Все освещение на территории, прилегающей к дому быта, должно быть выключено. Это не моя прихоть. Это необходимое условие для успешного исхода дела.

— Понятно.

— Когда я буду находиться у портрета, меня никто не должен видеть.

— Не будут видеть, гарантирую.

— В течение суток после устранения портрета я должен быть выпушен на свобо-ду. Все.

Он замолчал.

— По петухам? — сказал Зуев.

— По петухам! — ответил Нетудыхин. И они, улыбаясь, неожиданно пожали друг другу руки.

Зуев громко постучал в двери.

— Папирос мне оставьте, — сказал Нетудыхин. — Я выкурился весь.

Зуев отдал ему всю пачку.

— Я надеюсь, — сказал он, стоя на пороге, — что наш разговор не окажется бле-фом.

— В не меньшей степени в этом заинтересован и я, — ответил Нетудыхин.

Камеру затворили.

В половине второго ночи за ним пришли. Нетудыхин потребовал шнурки и ре-мень. Не ехать же ему на такое серьезное дело, шлепая туфлями и подтягивая спадающие брюки. Без лишних слов востребованные вещи выдали.

Лица сопровождающих были какими-то настороженно-встревоженными. Они словно кого-то опасались. А может, это Нетудыхину только показалось.

К дому быта подъехали с парадной стороны. Площадь действительно лежала во мраке, что для этого района было совсем непривычным.

— Ну, — сказал Зуев, когда машина остановилась, — ни пуха тебе! Мы проедем вниз и там, у сосен, тебя подождем. Давай.

Тимофей Сергеевич вылез из машины. Он немного постоял, прислушиваясь к зву-чанию перекаленной июльской ночи, и взглянул на небо. "Господи, где Ты там? Ну что же Ты творишь со мной?.." Стал молча молиться.

Как докладывали потом начальству наблюдавшие за Нетудыхиным, ничего такого сверхъестественного у Дома быта он не совершал. После отъезда машины он спокойно прошел к портрету и простоял там, на площадке, двадцать одну минуту. Ни крещения, ни моления замечено за ним не было. Он даже, кажется, и на сам портрет не очень-то обра-щал внимание. Лазил в карманы, у себя за пазухой. Словом, с точки зрения раскрытия его магические способностей он не производил никаких приемов или действий. Затем, по истечению указанного времени, он спустился вниз к сопровождавшей его группе Зуева.

Стояла напряженно-выжидательная тишина. Все четверо дверей машины были распахнуты. Чекисты курили. Тимофей Сергеевич подошел к ним.

— Что-то быстро ты, — сказал Зуев. — Сорвалось, что ли?

— Поехали! — сказал Тимофей Сергеевич, садясь на заднее сидение.

— Получилось? — не отставал Зуев.

— Цыплят по осени считают. А сначала их высиживают, — неопределенно отве-тил Нетудыхин.

Машина поехала. Все молчали. У портрета Зуев приказал водителю остановиться.

И вдруг на площади включили свет. Это произвело впечатление взрыва. На миг наступило ослепление.