Журнал День и ночь

Автор неизвестен

Весьма знаменательное церковное гонение на апокрифическое творчество — книги «ложные» и «отречённые», вероисповедание индивидуальное и т. п. А то, что ереси часто идут впрок канону, гонителям невдомёк. С величием души здесь туго. Старик Пилат у Анатоля Франса не помнит, как распинали самозванца-царя иудейского и двух разбойников. Одного изо всех сил толпа могла спасти — спасла разбойника. Есть ли апокриф, отменяющий единодушие толпы чьим-то одиноким великодушием, я не знаю, и рассказ Ана-толя Франса предельно печален: событие Голгофы — событие, ничем не примечательное, не оставившее следа в памяти прокуратора Иудеи!

Мне кажется, всем мы, господа и граждане, проспали один эпизод Голгофы 1958-59. А лучше сказать — заспали. С ударением на первом слоге. Так во сне давит свинья своего поросёнка.

Так лучшим подвигам людское развращенье Придумать силится дурное побужденье, Так исключительно посредственность любя, Спешит высокое принизить до себя.

У Боратынского и Пушкина с величием души нет проблем. Все проблемы — у читателя.

Да будет проклят правды свет, Когда

посредственности хладной, Завистливой, к соблазну жадной, Он угождает праздно. Нет! Тьмы низких истин мне дороже Нас возвышающий обман. Оставь герою сердце — что же Он будет без него? Тиран?

Трудность читательская в том, что жизнь иногда совершенно переворачивает страстную пушкинскую мысль, и всё читается наоборот: благословен свет правды, он не угождает черни, истина, а не обман возвышает нас.

Ровно 50 лет назад покончил с собой, как утверждают словари, грузинский поэт Галактион Васильевич Табидзе. 17 марта 1959 года в ответ на предложенье — читай: на предписанье власти — заклеймить позором уже исключённого из Союза писателей Бориса Пастернака — Галактион выбросился с балкона четвёртого этажа тбилисской больницы. Это был бурный день гижи марти — сумасшедшего марта, когда спутаны все времена года, и в течение дня снегопад сменяется дождём, вьюга — солнечным затишьем, затишье — грозой с ливнем. Притом зацветает миндаль уже как результат, как исход этого хаоса. Такой день Галактионом описан, и не один. И, кажется, в самой поэтике остались его невероятные приметы во всей их яркости. В тот день явились к одру Галактиона уже знакомые ему двое мальчиков — посланцы двух ведомств — гэбэшного и писательского. Склонный к розыгрышу поэт расхваливал стиль документа, обоюдоведомственный, так сказать, но отправлял мальчиков назад с какими-то мелочными придирками. Так было дважды. Свою подпись Галактион мог оставить только под шедевром — кратким, сильным, исполненным патриотического гнева и презрения к врагу. Именно подписи первого поэта Грузии не хватало под этим текстом.

И вот, комсомольские ребята В. Семичастного, должно быть, отцы нынешних распорядителей жизни, стоят со своей телегой перед 67-летним, насквозь изработанным циррозным стариком. «Чучело Галактиона».

Сквозь слёзы — это у него всегда, говорил Булат — глядит он на мальчишек, поворачивается, открывает балконную дверь и переваливается грузным телом через перила.

Я умру как лебедь —

написано ещё в юности. Зарок исполнился.

Это могло быть и раньше. Например, в 39-м, когда увезли его жену, Ольгу Окуджава. Но в 59-м со всей полнотой сказался протест, глухо слышный в стихах. И одним молчаливым жестом выражено и покрыто всё.

— И тут он нас опередил! — вырвалось у прибежавшего в больницу Ираклия Абашидзе. — Я никогда не думал, что у человека столько крови!

В пору политического кретинизма, под которым кроется дьявольский расчёт, в пору общекавказской явной и скрытой войны, в позорном обиходе всматриваться в лица кавказской национальности, отыскивая в них злые намерения, — я хочу напомнить, только не знаю, кому — о крови Галктиона на булыжниках больничного двора. Её стало ещё больше, она свежа и жива. Ею искуплено московское малодушье. Самоубийство грузинского поэта — на деле убийство, а помимо всего, — творческий акт, ответ кровавой эпохе.

На каком-то собрании писателей какой-то критик сетовал на оскудение грузинской поэзии после Акакия, Ильи, после Важи Пшавела. Галактион спустился из зала и стал молча прохаживаться перед трибуной невольно замолчавшего критика. Потом вышел в боковую дверь.

Всё вызнает и переврёт колпак учёный. Горячкой белой тот помрёт, а этот — чёрной. Зажарят одного в аду, другого — заморозят. Я постою, я сам уйду. Тебя увозят. Я — тень, далёко, на краю, — сторожевая. Нельзя стоять, где я стою: земля кривая. А правый небеса коптит — и нету сладу. Галактиона тень летит — ввысь по фасаду! Чей стыд ты искупил, старик, — и в небо? Семь лет перевожу твой крик — тависуйлеба!

Свобода!

Это он кричал, падая, или не это? Быть может, кричал; Ольга?

В юности написал:

Я умру как лебедь.

Каждый волен толковать лебединый крик по-своему.

Прогулочная плоскодонка, Помахивают два весла. Родившемуся лебедёнку Здесь отрубают полкрыла. Живут под зноем и по снегом, Утратив чудо естества, Столь радикально человеком Воспитанные существа. Одни не могут — не летают. Другие могут — не хотят. Так высидят, так воспитают Себе подобных лебедят. Податлива природа птичья, Испорченная под шумок. Бесчеловечности постичь я, Как бесконечности — не мог ... стоят хрустальные погоды. Пруд подмерзает в октябре. А это — гнев самой природы: И заполночь, и о заре — Озёрный, скорбный и прекрасный, Вопль одинокий и родной — Летает в каменном пространстве, Перекликается со мной.

г. Кострома

Александр Медведев

А видений чураться не надо

Деньги вперёд

(цыганская повесть)

Ай, у цыгана дочка больна. Лекарь пощупал — точно, больна. Ведьму позвал — испугалась она. Шепчут ромалэ — сглаз, белена. Ай, твоя старшая стала бледна! Юная грудь каменеет, болит. Катя

себя обнимать не велит. Катенька денег шибать не идёт, русые косы свои не плетёт. Волосом светлая — в бабку пошла: воля цыганская чадо нашла или украла — бабка была, ой, на-на, ликом бела. Да и отец не тёмен лицом, век не ходил серьгой да кольцом, шляпы, однако, снимать не привык. Крепок рукой, ещё не старик. Ребе в Одессах он деньги давал, золота много монахам совал. Свечи заказывал — в толщу руки. Богу велел передать: «Помоги». Екатерина тонкой свечой тает и гаснет, укрыта парчой. Пышных подушек жар истомил. Милых подружек гомон немил. Вот он пошёл в полуночный раздол, В поле костёр искроглазый развёл, бросив угрюмо: «Со мной не ходить. Время пришло кое с кем говорить». К небу, как волк, запрокинул кадык и захрипел: «Ты могуч и велик. Кто я? Я вор, и таков мой народ. Но — я давал Тебе деньги вперёд!» Падают звёзды с небес на холмы. Оцепенели волы, как волхвы. Плёткой хлестнул он землю в сердцах. Брызнули к небу искры и прах. — Только красивые деньги давал. Мятых лавэ я не брал у менял. Слуги Твои принимали бакшиш. Где же Ты сам? Почему Ты молчишь? Слышал — Ты благ к простоте, нищете. С вором висел на римском гвозде! Знаю — меня искупленье не ждёт. Но я давал Тебе деньги вперёд». Злыми слезами слова погасил. В табор вернулся, горилки спросил. Пил до рассвета, думу гадал. Утром все деньги народу раздал. В полдень коней и повозки раздал. Сёдла парням безлошадным раздал. Золото в ярости всё раскидал. И в пыль-дороге ковры раскатал. Третьего дня в домовину легла Катенька, любая дочь, и была, словно невеста, в гробу хороша, так, что в куски разрывалась душа. Вскорости табор ушёл и забыл. Новую степь, как жену, раздобыл. Стал близ могилы жить он один, сам себе раб и господин. Ходом светил возвратился когда через три осени табор сюда, весть разносили майдан и шинок — странную быль среди здешних дорог: где ни бахчи, ни отар, ни жилья, видят ночами, подобьём копья, пламя костра — подойдёшь: ни души. Только два голоса слышно в тиши. Спорят? Пожалуй. Но так, как прибой горькой волной с побережной дугой. Камень о камень — возглас, ответ. Этому спору скончания нет. А подойти разобрать хоть словцо — только огонь опаляет лицо.

Видение о разрухе

Светотени бессонницы вздор наплели, взор опутали — вот и явилось, проросло меж каменьев кремлёвской земли, поднялось во весь рост, оветвилось; толпы сорных берёз побежали оплеч одичавших имперских палаццо. Угро-финской тайги возрождённая речь хвойным шумом пошла — и растительный смерч стал по улицам мёртвым шататься. Третий Рим! Твои кольца похожи на срез исполинского дуба. И теперь ты во власти хвощей и древес, словно в джунглях покинутый Будда. Как студенты, козлята со смехом бегут вдоль гранитных твоих парапетов. Плетья хмеля, как пальцы слепого, текут По колоннам университета. Ни великой чумы, Ни вселенской войны — лишь унынье разрухи народной, чьи следы под бурьяном всё меньше видны, покрываемы жизнью упорной. Пусть зелёный огонь возвращенки-земли согревает простор семихолмный! Те, кто были здесь, жили, безумны и злы, вдаль куда-то ушли и пропали вдали… Город сей, по преданью, верховный, как кострище, зарос милосердной травой; и, подобно твердыне Ангкора, груды серых домов над рекою Москвой оглашаются ветром и волчьей тоской. И с землёю сровняются скоро. Так на кухне, у газовой розы, поэт пред виденьем распада пасует. Дикий образ, кентавр из причуд и клевет, орды хищных растений рисует. Как радист, что на контур своей УКВ принимает сигналы крушений, он сидит до утра в одинокой Москве, грозовой, беспокойной, весенней. Это только «поэзия», вольность пера, дегустация умственных ядов. Но пора и о будущем думать, пора. А видений чураться не надо.