Журнал «Если», 2004 № 9
Шрифт:
— Ой! — внезапно послышалось совсем близко. Один из селян, давний приятель дядьки Быка, умерший от черного запоя три года назад, тыкал пальцем в сторону въезда. Замерла Оксана, руку поручика Разумовского до боли сжала.
«Те»! Уже в самых воротах!
… Скользили прозрачные тени, кресты и ограды обходя, неслышно, неспешно. Вставали мертвецы, глядели покорно, не отводя глаз. «Не за мной ли?» — без слов спрашивали. Лишь один не выдержал, на колени упал: «Забери! Не хочу больше!». Даже не дрогнула тень, мимо проплыла.
Колыхнулся воздух перед поручиком Дроздовского полка Андреем Владимировичем Разумовским. Не шелохнулся поручик, потемнел лишь взглядом, мундир свой истертый поправляя. Блеснуло
— Не его! — твердо сказала боец Рабочей и Крестьянской армии Оксана Бондаренко. — Меня бери!
Не слышит тень, не отвечает, дальше плывет. Вот уже перед девушкой она, рядом совсем. Дохнуло морозом, прожгло до костей. Шагнул вперед поручик, классового врага заслоняя.
— Сначала меня!
Дальше скользит тень, равнодушно, спокойно. За соседний крест, за ржавую ограду.
— Пронесло!
В одно дыхание выдохнули белый поручик и красный боец. Взялись за руки. Но тут же вперед поглядели. Далеко уже тени, считай, всех миновали, не тронули. Кто же остался?
— Сергей Ксенофонтович!!!
Дернулись. Остановились. Переглянулись.
— Не поможет, Андрюша, ты же знаешь! — шепнула девушка. — Не поможет!
— Не поможет, — согласился поручик Дроздовского полка.
Вновь друга на друга поглядели. И бросились вперед — туда, где тени к бывшему учителю подступали.
— Назад! Назад! Дети, назад!
Сергей Ксенофонтович много лет так не кричал. Не повышал в классе голос ученик великого Ушинского, питомцев своих уважая. А вот сейчас — довелось.
— Не надо, дети!
Знали, что не надо. Но только не остановились.
Успели! Перед тенью первой, что уже к учителю подбиралась, плечом к плечу стали.
— Назад, сволочь красная! — вздернул кулаки по правилам английского бокса поручик.
— Порешу, контра! — замахнулась боец Бондаренко ржавым револьвером, который положили друзья в ее фанерный гроб.
— Уходите, Сергей Ксенофонтович, уходите! Мы прикроем!..
И — ударило. Дальним орудийным громом, подзабытой скороговоркой пулемета «Максим». Ударило, затянуло густым туманом последней боли. Последней, такой памятной…
Сжал побелевшие пальцы поручик Разумовский, прямо в конскую морду пулеметным стволом целя. От ленты огрызок остался, окружена со всех сторон тачанка, бородатые морды уже рядом. «Сдавайся, беляк!» — орут.
— Смело мы в бой пойдем! — оскалился в чужие личины поручик. — За Русь Святую! И за нее прольем…
Не песня вышла, просто хрип. Но сумел все же — разом, одной очередью положил коня и всадника. И обрадоваться успел напоследок. Взлетела к самому небу чужая сабля, хлынула темная кровь из перерубленного горла.
Смело мы в бой пойдем за Русь Святую…
Убит отделенный и взводный убит. Бьют в упор тачанки махновские. Попал в засаду непобедимый отряд товарища Химерного.
— За мной! — кричит боец Оксана Бондаренко. — Порубаем гадов! Смело мы в бой пойдем за власть Советов!..
Тачанка — что крепость. Огрызается пулеметным свинцом, не подойдешь, не подъедешь. Но все-таки прорвалась боец Бондаренко на своем сером в яблоках красавце-коне, махнула шашкой, голову лихую махновскую в кровавую кашу дробя. И еще успела удивиться, отчего шашка не в руке, отчего окровавленная трава так близко.
Смело мы в бой пойдем за власть Советов…
— Сколько раз можно умирать, Андрюша?
— Сколько раз можно умирать, Ксения?
Догорал вечер, уходил прочь со старого погоста. Пусто стало, разбрелся народ мертвый под свои кресты да звезды. Постояли красный боец и белый офицер над опустевшим вечным домом Сергея Ксенофонтовича, бывшего народного учителя…
— Как в детстве, Ксения. Обидят — жаловаться хочется, хоть кому-нибудь. Только я уже тогда знал: нельзя жаловаться.
— Нельзя, Андрюша.
Сгущалась вечерняя тьма, призывая
— Почитай стихи, Андрюша! Ты, наверно, много стихов знаешь.
— Знал. Забылось все… Вот помню — про войну.
Вздохнула Оксана — совсем другое услыхать надеялась. Но и сейчас возражать не стала. Про войну, так про войну.
— Эти стихи друг мой написал — штабс-капитан Вершинин. В батальоне нашем, Первом Офицерском, его стихи все любили.
Помолчал поручик, отступил зачем-то на шаг.
— У красных тысячи штыков, три сотни нас. Но мы пройдем меж их полков в последний раз. И кровь под шашкой горяча, и свята месть… А кто отплатит палачам — Бог весть. Бессильная, в последний раз, пехота, встань! Пускай растопчет мертвых нас та пьянь и рвань. Кто жив еще, вставай сейчас, пока мы есть… А кто родится после нас — Бог весть. Сломав века своей судьбой, уйдем в века. Всех тех, кто вспомнит этот бой, возьмет ЧК. Зато мы были — соль земли, Отчизны несть… Нас поименно вспомнят ли? Бог весть! Но нам плевать, что нам лежать в грязи, в крови, лишь только ты, Россия-мать, лишь ты живи! Хоть мертвым нам, но дай ответ, не в ложь, не в лесть: жива ты нынче или нет? Бог весть…Послушала стихи про войну красный боец Оксана Бондаренко, тоже на шаг отступила.
— Вот о чем ты сказать хотел, Андрей Владимирович? Тогда ответ выслушай: спасли мы Россию и народ спасли — от таких, как ты! И жива она будет — без таких, как ты. И мириться нам с тобой не на чем!
— Не на чем, — кивнул поручик Дроздовского полка, чуть ближе подходя. — Можно я тебя поцелую, Ксения?
— Нет, Андрюша! — вздохнула красный боец Бондаренко. — Не будешь ты, беляк, меня целовать. Я тебя сама поцелую…