Журнал «Если», 2007 № 04
Шрифт:
Ксения Йововиц работала в кафе. Как и у госпожи Йововиц, здесь никто не смутился моей просьбе опустить жалюзи. Посетители как ни в чем не бывало продолжали пить свой кофе и листать утренние газеты. Странно, насколько здесь все были спокойны — у нас и духу бы не осталось, стоило хоть издалека заметить эмиссара света. Хозяйка кафе любезно улыбнулась и сказала, что Ксения поговорит со мной в подсобной комнате.
На этом, впрочем, приятности и кончились. Ксения была явно не рада меня видеть. Эта худенькая женщина (как, работая
— Грашек? Вы ведь не хотите… вы ведь не можете его забрать?
Я посмотрел на высокий лоб с желтоватыми тенями у висков и решил быть честным.
— Пока никто никого не забирает. Мне надо кое-что узнать о вашем муже… О бывшем муже. Вы ведь развелись незадолго до того, как он погиб?
Ксения кивнула. Глаз она так и не подняла.
— Мне хотелось бы узнать почему. Согласитесь, это странно. Ему как раз в тот момент нужна была ваша поддержка. Кроме того, он сделал такую оглушительную карьеру. Неужели вам не хотелось разделить его славу?
Ксения мяла передник, терзая посыпанную мукой ткань.
— Почему? Что произошло? Он плохо относился к вам, избивал или…
— Что вы!
Женщина наконец вскинула глаза — карие, спокойного каштанового цвета. Морщинки в углах были едва заметны.
— Наоборот.
Я ободряюще улыбнулся и спросил как можно мягче:
— Наоборот? Что вы имеете в виду?
Губы Ксении задрожали.
— Видите ли. Вы, наверное, знаете… Да, он бил меня. Тогда, еще до… До того, как он вернулся в город, до начала войны. У нас должен был родиться ребенок. Мальчик. Нет, я не виню его, я просто поскользнулась…
Я ушам своим не верил. И это герой, праведник, почти святой?
— Но, знаете, все изменилось. Когда он вернулся, он стал совсем не таким, как раньше. Ласковым. Добрым. Он дарил мне цветы, водил в театр. Мне было очень хорошо, правда… Только…
Я ободряюще кивнул.
— Только он не был Грашеком.
Маленькая женщина вынула руки из-под передника, закрыла лицо и расплакалась.
— Нам правда нужен этот адрес?
Я ни черта не видел под полотенцами и одеялом. Мой маленький возница подергивал за веревочку. Голос его звучал растерянно.
— Да. А в чем дело? Что там такое?
— Это высокий белый дом. Очень красивый, только он за забором.
— Ты видишь ворота?
— Да, большие золотые ворота. Рядом с ними стоит ангел.
— Кто?!
— Ангел. У него белые крылья и длинный меч. И он смотрит на нас.
— Так… Пошли-ка отсюда.
И снова я сидел на диване, и снова с полотенца капала на пол вода. Голова у меня немилосердно болела. Напротив, за столом, угрюмо хмурился Микаэль.
— Вы нарушили все возможные полномочия. Сегодня же вечером я вас доставлю обратно.
— Как бы не так, дружок.
Слова давались мне с трудом. Лицо распухло. Я и не подозревал, что зловредный свет достанет
— Я вам не дружок. А то, что вы сделали с моим сыном…
Тут мое терпение лопнуло. Я вскочил. Полотенце шлепнулось на пол. На секунду мне показалось, что Микаэль испуганно подается назад — но нет, это просто комната качнулась в моих глазах. Я устало опустился на тощие диванные подушки.
— Что яс ним сделал? Нет. Что выс ним сделали. Парень готов на все, чтобы увидеть мать. Он готов заключить сделку с дьяволом, черт побери! А вы кормите его байками о терпении и справедливости. Не всем быть святошами, защищающими любого убогого и калечного, любого дешевого крикуна — но не способными помочь собственной жене и ребенку. Нет, вы лучше будете шкандыбать на своих дурацких костылях, будто ей в Чистилище от этого легче…
В первый раз я увидел в его глазах боль, живую человеческую боль. Неужели даже у этой Немезиды с костылями есть сердце?
— Вы не имеете права…
Он поднес ладонь ко лбу. Я испугался, что ему станет плохо. Микаэль слабо отмахнулся от моей попытки поддержать его и налил в стакан воды. Рука у него дрожала, стекло звякало о стекло. В графинной пробке плясали электрические зайчики.
— Чего вы хотите?
— Я хочу допросить Йововица по нашим правилам. Не отворачивайтесь. Вы знаете: по-другому мы не добьемся правды. Я хочу понять, что случилось в Градовцах в тот день, почему Йововиц и другие так изменились, почему, наконец, их держат у вас под охраной. Если вы знаете ответ, лучше скажите мне сейчас. Потому что я сегодня вечером уйду, но вместо меня пошлют другого, третьего, сотого, пока мы не узнаем истину. И вам не будет покоя.
Статуя Немезиды опустила стакан на стол и, помедлив, кивнула.
Сегодня Йововиц выглядел гораздо более изможденным. Возможно, его утомили поездки. Светловолосая голова опиралась о спинку инвалидного кресла. Кадык остро торчал на тощей шее, напоминая застрявший в плоти обломок стрелы.
— Что вы хотите со мной сделать?
Микаэль, стоящий за его креслом, вздрогнул. Даже мне стало не по себе от этого усталого голоса.
— Ничего страшного. Вам не будет больно. Просто смотрите мне в глаза.
Он покорно кивнул.
Когда впаянные в серое зрачки сузились до размеров точки, я сказал Микаэлю:
— У вас есть последняя возможность уйти. Боли он не испытает, но со стороны это выглядит неприятно.
Правозащитник тихо ответил:
— Вы полагаете, я брошу его сейчас?
Я не настаивал. Обойдя стол, я подошел к Йововицу и положил руку ему на грудь. Зрачки подследственного резко расширились, затопив глаза черным. Тело его содрогнулось. Микаэль подался вперед — но я уже погрузил пальцы глубоко, разрывая мышцы и кости. Дернул, выламывая ребра. Грудная клетка Йововица распахнулась, как дождавшийся солнца цветок, — и я сжал в ладони то, что у живого человека было бы сердцем, а у мертвого только тенью и памятью.