Журнал "проза сибири" №0 1994 г.
Шрифт:
То ли напор мой сочился страхом, то ли агрессия вырисовывалась жиденькой, то ли Вензель к жукам относился прохладно, но затея провалилась с треском, усугубив. Стыдно, молодой человек, не уважаете меня, нет у вас совести, так подумали б о товарище, обещаю, этот факт бессовестного подлога станет предметом самого серьезного разговора в деканате... А если вы так уж уверены в своих знаниях — извольте — зачет в форме беседы. Такой, положим, вопрос... Понятно. Теперь такой вопрос... Двух минут оказалось довольно, чтобы соблюсти протокол, все ясно, как божий день, учебника не открывал, первоисточников не читал, лекций не посещал, конспектов нет, на семинарах отмалчивался, зачета не достоин, пошел вон.
Я по-прежнему грешил на провидение, метод хорош, а я болван, пожадничал, вот и не
Конечно, наука смешила, наука была словно слепком науки, словно посмертной для музейного трепета маской...
Кажется, покурили мы вместе, причем не просто покурили, а моих покурили, запросто так, по-свойски, приткнулись в перерыв у подоконника, покалякали, причем не просто приткнулись, но обоюдно отвернувшись к окну, от прочих дымящих отъединившись, причем не просто покалякали, даже пошутили, причем не просто пошутили, а насчет девушек что-то, причем не просто насчет девушек, а что-то даже игривое, мужское, вроде бы намекнув на мужскую свою многоопытность, однако ни-ни, границ не переходя... Да-да, именно так все и было... Потом еще у буфета, у буфета, жуя, перекинулись, уже горячей у буфета, вроде бы со скрытой даже досадой на собственную щепетильность, на красотку одинаково глянули, пересеклись, не тая друг от друга мужских своих взглядов, понимая мимолетную их комичность, жующие два ловеласа... Отчего воспарил я, обрадовался, нормальный мужик, хоть и лысый, да неужели сукой окажется!
Оказался, чего там, не он, а я оказался, надо ж было хвататься, зубами-руками, он же сам подошел, он же сам стрельнул, он готов был к товариществу, а я, получается, пренебрег, а я, получается, просто пижон, руку дружбы, считай, оттолкнул, вроде бы проявил-показал, как оно может быть, показал-поманил — и манкировал. Почему? Чересчур деликатный — вроде на то непохоже, значит, наглый, чванливый, шибкий умник, ни в грош науку его не ставящий. Ладно, фраер, попомнишь... Разве не так? Разве не говорил дружок с исторического, Вензель, говорил, да ты что, отличный мужик, пивко только так потребляем в общаге... Ну вот — пивко — а я в кусты, он ко мне передом, я к нему задом, вот и получи, фашист, гранату!
На пересдачу я снова пришел без конспектов, пересдача длилась минуту, От силы. Я был похож на боксера, горячего, злого, настроенного, капо, шлем, халат, перчатки, майка, трусы, мускулы, ступеньки, канифоль, канаты, ринг, трибуны, крик, рефери, рукопожатие, гонг, удар, нокаут — все — бой окончен.
Вопроса не помню, что-то гениальное по простоте и скорости действия, то ли в чем смысл жизни, то ли год, день, час пришествия коммунизма, то ли классики марксизма-ленинизма о Бермудском треугольнике?..
На закуску объявлено, пересдача только с комиссией, в случае провала незачет, недопуск, отчисление. За что, как говорится, боролись, на то и напоролись.
Комиссия состояла из самого Вензеля и еще одного дяди, у которого успел я уже обучиться чему-то такому же, научному вроде бы коммунизму. Это ж золото был, а не дядя. Седовласый, но с пышной густой шевелюрой, как у музыканта-виртуоза, в массивных очках, лицо большое и смуглое, застывшее, как у рыбы, и кровь у него, как у рыбы, такая же стылая. Однако вопреки занудной науке своей, вопреки академическому облику, а может, благодаря ему, понимал он себя как бы богемой, поэтом, жуиром, острословом, одновременно и патриархом, этаким мэтром, не без невинных слабостей, в которого пачками, пачками влюбляются глупо-миленькие студентки... Студентки, само собой, не дуры, знают, где медом помазано, влюбляются наперегонки, хороводят, щебечут, славно так вспыхивают, кусая губки, а дядя цветет, а дядя млеет к обоюдной практической выгоде.
Нас же, немногих юношей, дядя тоже любил как бы отраженным от девушек чувством, по-отечески благонравным, чуждым унизительной старческой ревности, нас
Дядя настолько был безобиден, что любили его почти искренне. Находились, правда, стервозины, пачкали картину равнодушной взаимности, слушая записных вроде меня конформистов.
...а вот выйдешь инда за околицу, по-над реченькой тропка путана, все березоньки дружок-снежок припорошил, белу шубку ельничек навздевал, сверкает тот пушок иголочкой, золотит его красно солнышко, а на санном следу воробышки свиркают, конски яблоки распоклевывают, как глотнешь морозного ядрен-воздуха, как вспоглянешь на родиму сторонушку, так сердце пташкою затрепещется, тихий свет по нутри разливается, благость божия в душу цалует, про научный вспомянешь про коммунизмишко...
Снова сдергивал дядя очки, снова голову запрокидывал, да... продолжал он исповедь сердца чистого, да... ронял он задумчиво, именно... вы из какого, не секрет, района?.. Ах Сузунского, как же, как же... бывал... грибочки там... (Стервозина с младых ногтей проживала на Красном проспекте, отродясь дальше дачи в Мочище носа не высовывала.) Сузун и грибочки на наших глазах оформлялись в какие-то сложные возвышенно-трепетные ассоциации, результат которых поверялся нам в поучение. Друзья мои, прикладывал руку с очками к сердцу, берегите желудок, ладонь опускалась, совершая круговое поглаживающее движение, мысль обретала новый виток, желудок, и это доказано, напрямую связан с корой головного мозга, дужка очков стучала теперь по виску, и было то уже откровением свыше, пауза держалась могильная, а вывод звучал воистину „как колокол на башне вечевой", а мозг, он кровожадно растопыривал пятерню, это мозг! дядя помаргивал, словно и сам не в силах...
Пятерки ставились за последовательное говорение слов, называлось это „рассуждать вслух, творчески" или „самостоятельное мышление". Дядя видимое получал удовольствие, слушая незрелого студента, играючи укрощавшего хаос разрозненных звуков в общеупотребимой понятной речи. Рассказывали ему про деревенское босоногое детство, про маменьку с папенькой, про кормилицу корову Зорюшку, упавшую в овраг и спасенную здоровой богомольной общиной, про знахарку-старушку с ручным на цепи медведем, про студеную в роднике водицу, про тальянки плач за околицей... Так... одобрял, прохаживаясь, дядя, так-так, поощрял он, коща иссякала малоначитанная городская фифа, рассуждайте вслух, творчески, крайне любопытно ваше самостоятельное мышление, фифа вновь понужала, а кузнец-богатырь с бородой, как ночь смоляной, таракану приблудному зуб запломбировал. .. Расслабленно, по-отечески, дядя клал руку на плечико хорошенькой фифы, ну уж, скажите, запломбировал, а хорошенькими были все, попробуй не быть хорошенькой в двадцать цветущих лет, и рука, подрагивая, лежала на робком плече несмышленой, и пятерка, как перс райской птицы, мягко планировала в зачетку, и любовь осеняла обоих нежным своим крылом, и научный коммунизм оставался нашим любимым предметом, потому что ученик — есть даже такая теория — полюбляет предмет через личность учителя.