Журнал "проза сибири" №0 1994 г.
Шрифт:
Но смерть, как от века оно ведется, и обнажила именно то сухое голое чувство, которое в каждом есть, в каждом, вроде залога, оно-то и бушевало в аудитории номер двадцать четыре на втором этаже типового кирпичного здания по улице Советской осенью семьдесят третьего года, когда я выбрался за спины тех, кто головы не терял, не буянил, однако любопытствовал чуть ли не сладострастно, упиваясь чужой разнузданностью, своей лояльностью. От греха подальше, думали тихо мы, говоря вслух озабоченно, уф, нечем дышать, яблоку негде упасть, из пустого в порожнее, так говорили друг другу, усердствуя в диалектичности.
Потом и Закадычный выбрался, глаза красные, мои просохли, натуральная, говорит, говорильня, как в бане, слышал, чего плетут, потолкались еще за спинами, то одобряя, то осуждая, вытягиваясь на цыпочках,
Потом я ушел, тихо-тихо, боком-боком, все быстрей и быстрей, по пустынным, высосанным митингом коридорам, почти бегом, все от того же греха подальше, кровь мою не берут, а душу я не отдам, самому пригодится, жить-то вон еще долго как.
В институт пришел снова, когда все уже кончилось, пришел на похороны, как честный, но перепутал день похорон, удачно так перепутал, прогулял, никто не удивился, всегда посещал с пятого на десятое, столько вокруг всякого булькало, какая к черту учеба, да и глаза мозолить, лучше эту пыточную стороной обходить — прогулял одним словом. Опять же на карандаш не возьмут — блокнотик валютчика перед взором маячил — зачем же добровольно башку совать, такие причины.
А похороны прошли скоренько, милиции море было, машины с мигалками, у института автобусы пустые, с маршрутов сняли, это у нас умеют, панихида в спортзале, гроб, венки, плач, речи, почетный караул, оркестр, вы жертвою пали, слезы, слезы, девушки в черном, вынесли, пешком пойдем, пошли пешком, через весь город, по Красному проспекту, поломав движение, гроб посменно несли, Закадычный портретик нес, Спринтер, Историк, Жизнелюб, все там были, лозунг нейтрального содержания, вечная память павшим от рук бандитов-убийц, лозунг согласовали, на втором этаже, в столовой, поминки накрыли, непонятно, кто на поминках-то был, родственники, начальство, преподаватели, а из студентов-то кто, самые активные, самые сильно переживающие, самые нахальные, очень интересно мне было.
Второй мальчик через день-другой умер в больнице, гроб с телом на родину повезли, делегацию выбрали — студенты, преподаватели, от космомола чтоб — повезли, вся деревня хоронила, из соседних съехались деревень, мальчик-то, оказывается, единственным был, кто вроде как в люди вышел, надеждой, оказывается, всей деревни был, глухая деревня, далекая, молодежь из ружей палила, тоже требовали, чтоб убийц им выдали, самогону, само собой, водки, делегация сама чуть жива возвратилась.
Вот и все.
Но другая уже делегация попала все-таки к первому, Горячев правил тогда, Федор Степанович, корешок, говорили, Брежнева, вместе учились, что ли, не иначе как сплетни, каких только собак не вешали на Горячева, да и то сказать, долгонько сидел, наворочал изрядно.
Крикунов на выборах прокатили, ректорат, партком, комсомол, отобрали самых пред светлые очи достойнейших, абы не вышло чего. Как-то с самого начала получило то дело нежелательную политическую окраску, а кому ж это надо, на рожон переть, тем более о демонстрации в тот же день вражеские голоса передали, так что и впрямь — скандал.
Встретил Федор Степаныч, как отец родной, руки жал, рассаживал, выкладывайте все как есть, как на духу выкладывайте, по порядку, ну, кто смелый. Так, мол, и так, общежитие сдали, а жить там невозможно, воды нет, свет то есть, то нет, столовой нет, буфета нет, транспорт туда не ходит, телефона нет, милиции нет, про культурный досуг и говорить нечего, даже почту через раз приносят... Челом, значит, бьем.
А подать сюда Тяпкина-Ляпкина! — вскричал в селектор разгневанный отец и радетель, тяпкины-ляпкины возникали по мановению, словно не на своих они были рабочих' местах, а, незримые, так и сидели неслышно на стульчиках, по стеночке. Делегация за столом сидела, в полировке, как озерце, отражалась, хозяин курить разрешил, вода опять же для желающих, покурили, чтоб храбрость миру явить, водицки пивнули, а тяпкины-ляпкины к водичке не допустились, по стеночке притулились, спинок преданно не касаясь, одергивая кители да пиджаки с депутатскими красивыми значками.
Ох и орал на них отец и радетель, как фельдфебель орал, кулаком только в харю не тыкал, так лучше бы кулаком, с говном ведь мешал, поднимая у стенки поочередно.
Чуть ли не в тот же день собрал Горячев руководство института, другой уже был разговор, на сто восемьдесят градусов другой, высек всех подряд, как детей провинившихся, выявить зачинщиков, поименно, кто на чужую мельницу воду льет. А кого выявлять, если все ревели, все орали, все требовали потребовать, кого выявлять. И когда гроб несли, никто ж специально не командовал, само решилось, чтоб пешком, это потом, когда комсомольский секретарь, Савенко, на „Волге" черной прилетел, обогнал, перехватить, в автобусы распихать, тогда уже сознательно решили не подчиниться, сгрудились к гробу поближе, так и шли, в окружении черных „Волг“, пустых автобусов, канареек с мигалками.
Парторгом факультета Горский тогда был, Александр Игнатьич, на нем барский гнев и замкнулся, да он и сам на себя все взял. Добрейший Александр Игнатьич, ученый, умница, знаток советской литературы. Тогда у него был первый инфаркт. Через месяц второй и последний. Снова висел на привычном месте портрет в черной рамке, снова рев, запах валерьянки, похоронили и Горского.
На могиле Горского очень красивый потом поставили памятник: глыба черного мрамора, одна сторона отшлифована, портрет в полный рост, как живой, непременно сказанет тот, кто знал его, даже сигарета едва приметно дымится в опущенной правой руке, но это уже много спустя заметалось, когда слезы перестали мешать, недалеко от входа могила, на центральной аллее, поэтому частенько видимся.
Ходил слушок, мол, будут репрессии, мол, копают органы, копают, и все вроде бы с сочувствием поглядывали в сторону двух-трех предполагаемых жертв, был среди которых и Бузотер. Уж очень он много всяких бредовых идей толкал, из крайности в крайность кидался, путаный человек, дерганый, свирепый по части идей, дворник сейчас в столице, конечно, писатель, чего только не буровил, надо же — отделить школу от государства, какая чушь — независимая пресса, какой политический ляп — сухой закон в стране, да ты подумай, подумай чего плетешь, садовая голова — передать власть Советам, слыханное ли дело!..