Журнал "проза сибири" №0 1994 г.
Шрифт:
Шутница. Кто же делает такие дела в личное время? Личного времени мало... Сказано, не помню кем: „Хочешь каждый день испытывать наслаждение — носи тесную обувь". А я скажу точнее: „Хочешь каждый день испытывать наслаждение — создавай себе вот такую ситуацию, какую я только что пережил!"
Меня как бы обволакивает невидимое облако довольства, в мыслях появляется степенность, философичность, ощущаются позывы на глубинность и парадоксальность умозаключений.
Из чего готовится наша пища? Какова, так сказать, первоматерия? Субстракт,
Почему иногда так, как сегодня, а иногда — наоборот? Ведь пища одна и та же.
Вывод: раз пища всегда одна и та же, значит, все зависит от идейно-политического состояния организма... Ух, ты!
В этом философическом состоянии пребываю минут двадцать. Недавние страдания, предчувствие скорой постыдной смерти — все далеко-далеко где-то...
Разглядываю стены нужника. Всегда обнаруживаю на них нечто новое, поучительное, забавное.
Удивительно, что фантазия ветеранов и подростков устроена совершенно одинаково. Во всяком случае, если не знаешь наперед, по настенным рисункам нипочем не догадаешься, какого возраста люди оформляли данный культурный слой.
Вот какая-то надпись, а под ней стрелка. Поворачиваю голову в сторону, указанную стрелкой. И опять стрелка. Тоже с надписью. Снова поворачиваю голову. Надписи, естественно, не понимаю, но указатели понятны и неграмотному.
Какие-то давние-давние воспоминания ворочаются в голове... Нет, ничего определенного, все зыбко, расплывчато...
Кручу головой в соответствии с указателями, и вот последний из них отсылает меня на потолок. А потолок высокий-высокий, чтобы до него дотянуться, нужна лестница.
Ха-ха! Как же я мог запамятовать! Конечно: с потолка мне предъявляется огромная, мастерски исполненная фига. Под ней надпись более пространная, нежели под стрелками. Но и без надписи смешно.
Это, наверное, Велосипедов упражнялся. Он один грамотный... Хотя нет. Дурак он, что ли. Ведь сразу на него подумают. Выходит, кто-то под него подделывается, хочет тень бросить. Выходит, не перевелись еще тайные грамотеи.
Е-мое, сорок минут сижу! Что-то будет! Серьезное взыскание может быть! .
Вскакиваю, бегу, на ходу застегиваюсь, зашнуровываюсь. Одноместный шлюз. Откачиваю приютский воздух, впускаю „свежий". Снова бегу, не замечая прелестей природы, не замечая холодных осенних луж под ногами, падающих с неба серых радиоактивных снежинок. Издалека вижу недовольную позу воспитательницы. Задаст она мне!
— Куда, куда вы удалились?.. — бубнит она сквозь маску язвительно-угрожающе. .
— Товарищ Анна, — изо всех сил демонстрируя волнение, чеканю я, насколько можно чеканить в противогазной маске, — разрешите доложить!
— Что ты мне можешь доложить, старый засранец?
— Довожу до вашего сведения, что в туалете мною обнаружены надписи! Прошу разобраться и принять меры!
Тянусь изо всех сил, смотрю ясными преданными глазами — хоть что со мной делай, хоть сейчас на переработку, а
И товарищ Анна изображает на лице задумчивость. Но, по-видимому, это ее быстро утомляет, и вот уже нет в помине никакой задумчивости, а лишь уверенность в правильном понимании задач.
— Благодарю за бдительность! Идите и не болтайте лишнего. Разберемся.
— Служу идеалам! — отвечаю я, четко поворачиваясь через левое плечо, рублю несколько шагов строевым, потом перехожу на походный шаг, еще некоторое время сохраняя отмашку рук.
Тот, кому доводилось заниматься шагистикой в противоипритном костюме, оценил бы мою старческую удаль. А разве кто-нибудь в нашей стране не занимался шагистикой в противоипритном костюме?
Вот так надо вместо взысканий получать благодарности!
Леха, между тем, управившись в столовой, вовсю пашет здесь. Роет и свой и мой участок одновременно. И хотя здоровье у него ни к черту, опытного шахтера видно сразу: работая за двоих, он только от передовиков немного отстает, а слабаков и лодырей запросто делает в социалистическом соревновании, без которого, само собой, никакой труд не обходится.
— Ты настоящий друг! — жму ему руку, не снимая защитной перчатки.
А он лишь слабо улыбается, и что-то булькает в его груди.
Между прочим, в убежище никаких старожилов нет. И Леха, выдолбив свою долю, мог бы уже отдыхать. И никто бы ему слова не сказал.
Но он поступил не как подневольный раб, а как свободный человек. Равный мне.
Правда, это немного напоминает сто граммов супу, которые никто никому не может подарить из своей пайки. Стало быть — мы оба рисковали. И хорошо, что риск оказался оправданным. Ибо вот он я — работаю!
Мы трудимся в четыре руки, у нас получается что-то навроде маленькой проходческой бригады, он долбает породу киркой, я гружу ее в тачку и увожу на-гора...
Наш приют строит себе убежище с того самого дня, как был принят известный почин. Мы роемся каждый день, как кроты, и уже давно бы закончили это дело, да вот беда — у нас нет никакого проекта, мы просто копаем в направлении, которое придумает очередная дежурная начальница, но главное — кто нам даст крепежный материал, всякие фильтро-вентиляционные установки, подъемники и все такое!
А потому в подземелье нашем то и дело обрушиваются потолки, заживо хороня уклонившихся от переработки, и все приходится начинать сначала.
Нередко кто-нибудь во время этой работы, которая, само собой, всегда продолжается гораздо дольше, чем продолжался бы тихий час, просто падает, валится ничком в пахучую глину, к нему подбегают, а он уж почти не дышит. Ему бы один глоточек настоящего свежего воздуха, да где найдешь теперь такой, разве что в лаборатории подземного оборонного завода, но какое отношение может иметь к оборонному заводу маленький безродный старичок?..