Зима тревоги нашей
Шрифт:
– Да, мне именно этого хочется. Мэри, тебе разве не хочется, чтобы все смеялись?
– Не приставай к папе, ему нужно еще принять душ. Сорочку я приготовила, лежит на кровати.
Аллен сказал:
– Я уже написал половину сочинения.
– Тем лучше, потому что летом я тебя приставлю к делу.
– К какому делу?
– Будешь работать со мной в лавке.
– Ну-у! – Его явно не воодушевляла эта перспектива.
Эллен открыла было рот, но хотя мы повернулись к ней, так ничего и не сказала. Мэри
Когда я надевал перед зеркалом свою любимую синюю бабочку в горошек, вошла Эллен и прислонилась к двери.
– Все было бы ничего, если бы ты был помоложе, – сказала она до ужаса по-женски.
– Не завидую я твоему будущему счастливому супругу, моя дорогая.
– Даже мальчики в старших классах не носят бабочек.
– А премьер Макмиллан носит.
– Это другое дело. Папа, списывать из книжки жульничество?
– Не понимаю.
– Ну, если кто-то – например, если я буду писать сочинение и возьму чего-нибудь из книжки, это как?
– Ты хотела сказать – что-нибудь?
– Ну, что-нибудь.
– Зависит от того, как ты это сделаешь.
– Теперь я не понимаю.
– Если ты поставишь кавычки и сделаешь сноску с указанием, кто автор, это только придаст твоей работе солидность и значительность. Пожалуй, половина американской литературы состоит из цитат или подборок. Ну, нравится тебе мой галстук?
– А если без этих самых… кавычек?
– Тогда это все равно что воровство, самое настоящее воровство. Надеюсь, ты не сделала ничего подобного?
– Нет.
– Тогда что же тебя смущает?
– А за это могут посадить в тюрьму?
– Могут – если ты таким образом получишь деньги. Так что лучше ты этого не делай, дочка. Но что ты все-таки скажешь о моем галстуке?
– Я скажу, что с тобой невозможно разговаривать.
– Если ты намерена сейчас спуститься вниз, передай своему милейшему братцу, что я ему принес его дурацкого Микки-Мауса, хоть он этого вовсе не заслужил.
– Никогда ты не выслушаешь серьезно, по-настоящему.
– Я очень внимательно слушал.
– Нет, не слушал. Потом сам пожалеешь.
– До свиданья, Леда. Попрощайся с Лебедем.
Она побрела вниз – олицетворенный соблазн с необсохшим молоком на губах. Девочки ставят меня в тупик. Они оказываются – девочками.
Моя Мэри была просто прекрасна, просто блистала красотой. Сияние струилось из всех пор ее существа. Она взяла меня под руку, и когда мы шли по Вязовой улице под сенью деревьев, пронизанной светом уличных фонарей, честное слово, наши ноги несли нас с величавой и легкой резвостью чистокровок, приближающихся к барьеру.
– Мы с тобой поедем в Рим! Египет слишком тесен для тебя. Большой мир зовет.
Она фыркнула. Честное
– Мы чаще будем выезжать в свет, родная моя.
– Когда?
– Когда разбогатеем.
– А когда это будет?
– Скоро. Я научу тебя носить бальные туфли.
– А ты будешь раскуривать сигары десятидолларовыми бумажками?
– Двадцатидолларовымн.
– Ты мне нравишься.
– Эх, мэм. Постыдились бы говорить такое. В краску меня вогнали.
Не так давно хозяин «Фок-мачты» вставил в окна, выходящие на улицу, рамы с частым переплетом, застекленные квадратиками толстого бутылочного стекла. Это должно было придать и придавало ресторану сходство со старинной харчевней, зато тем, кто смотрел с улицы, лица сидящих за столиками виделись чудовищно искаженными. На одном все заслоняла выпяченная челюсть, от другого оставался только один огромный глаз, но, впрочем, это, как и ящики с геранью и лобелиями на подоконниках, лишь способствовало впечатлению подлинной старины.
Марджи уже ждала нас, вся – воплощение гостеприимства. Она представила нам своего кавалера, некоего мистера Хартога из Нью-Йорка, у которого лицо было покрыто загаром, приобретенным под кварцевой лампой, а рот так тесно усажен зубами, что напоминал кукурузный початок. Мистер Хартог казался хорошо упакованным и завернутым в целлофан и на любое замечание отвечал одобрительным смехом. Это была его форма участия в разговоре, на мой взгляд довольно удачная.
– Очень приятно познакомиться, – приветливо сказала Мэри.
Мистер Хартог засмеялся.
Я сказал:
– Вы, вероятно, знаете, что ваша дама – колдунья.
Мистер Хартог засмеялся. Мы все чувствовали себя непринужденно.
Марджи сказала:
– Для нас оставлен столик у окна. Вон тот.
– Я вижу, вы и цветы заказали, Марджи.
– Должна же я как-то отблагодарить вас, Мэри, за вашу постоянную любезность.
Они продолжали в этом роде, покуда мы рассаживались за столиком и потом, когда все уже заняли свои места по указанию Марджи. А мистер Хартог после каждой фразы смеялся. Как видно, выдающегося ума человек. Я решил, что все-таки вытяну из него хоть слово, но попозже.
Стол выглядел очень нарядно – ослепительно белая скатерть и серебро, которое не было серебром, но казалось более серебряным, чем серебро.
Марджи сказала:
– Вы мои гости, а значит, распоряжаюсь я, вот я и заказала без спроса для всех мартини.
Мистер Хартог засмеялся.
Мартини подали не в рюмках, а в бокалах с птичью ванночку величиной, и в каждом плавал кусочек лимонной корни. Первый глоток обжигал, как укус вампира, и на миг притуплял все ощущения, но потом внутри разливалось приятное тепло и было уже по-настоящему вкусно.