Зима тревоги нашей
Шрифт:
– Сейчас повторим, – сказала Марджи. – Кормят здесь недурно, а после двух мартини покажется совсем хорошо.
Я сказал, что давно мечтаю открыть такой бар, где можно было бы начинать сразу со второго мартини. Верный способ нажить состояние.
Мистер Хартог засмеялся, и не успел я дожевать свою лимонную корку, как на столе появились еще четыре птичьи ванночки.
С первым глотком второго мартини мистер Хартог обрел дар речи. У него оказался низкий, рокочущий баритон, каким говорят актеры, певцы и коммивояжеры, занятые сбытом товара, который никто не хочет покупать. Такой баритон еще называют докторским.
– Я
Я было вознамерился разъяснить ему, в каком качестве я подвизаюсь на ниве коммерции, но Марджи предупредила меня.
– Мистер Хоули – представитель растущих сил нашего края, – сказала она.
– Вот как? А чем вы занимаетесь, мистер Хоули?
– Всем, – сказала Марджи. – Решительно всем, но, как вы понимаете, не всегда открыто. – В глазах у нее играл хмельной огонек. Я посмотрел на Мэри – у нее еще только чуть затуманился взгляд, и я сделал вывод, что наши компаньоны успели пропустить рюмку-другую до нас, Марджи – во всяком случае.
– Мне остается только промолчать, – сказал я.
Мистер Хартог опять засмеялся.
– У вас очаровательная жена. Такая жена – это уже пятьдесят процентов победы в любой драке.
– Даже сто процентов.
– Итен, мистер Хартог подумает, что у нас с тобой бывают драки.
– А разве нет? – Я сразу отхлебнул полбокала, и теплая волна застлала мне глаза. Бутылочное стекло в одном из квадратиков оконного переплета вспыхнуло отражением свечи и медленно закружилось передо мной. Может, это было самовнушение, потому что я продолжал слышать собственный голос, звучавший как будто откуда-то извне:
– Миссис Янг-Хант – Колдунья с Востока. Ее мартини не мартини. Это отравленное питье. – Сверкающее стекло по-прежнему притягивало мой взгляд.
– А я-то всегда воображала себя Озмой. Ведь Колдунья с Востока была злая колдунья?
– Очень злая.
– Но под конец она, кажется, подобрела?
Мимо окна шел по улице человек. Кривое стекло искажало очертания его фигуры, но я видел, что голова у него немного наклонена влево и ноги он ставит, как-то странно выворачивая их внутрь. Так ходит Дэнни. Я мысленно вскочил и бросился за ним вдогонку. Добежал до угла Вязовой, но он уже исчез, может быть юркнув в боковую калитку соседнего дома. Я закричал: «Дэнни! Дэнни! Отдай мне деньги обратно. Отдай, Дэнни, прошу тебя. Не бери их. Они отравлены. Я их отравил!»
Я услышал смех. Знакомый смех мистера Хартога. Потом Марджи сказала:
– Нет уж, предпочитаю быть Озмой.
Я вытер салфеткой слезы, выступившие у меня на глазах, и сказал:
– Это можно пить, но промывать этим глаза ни к чему. Оно жжется.
– У тебя правда глаза красные, – сказала Мэри.
Но я не мог уже вернуться к ним, хотя слышал свой голос, рассказывавший анекдот, и слышал золотистый, лучезарный смех моей Мэри, так что, должно быть. я рассказывал смешно и даже остроумно, но вернуться к ним я все-таки не мог. И, кажется, Марджи понимала это. Она смотрела на меня с невысказанным вопросом в глазах, черт бы ее побрал. Она и в самом деле колдунья.
Что мы ели за обедом, я не знаю. Наверно, была рыба, потому что мне запомнилось белое вино. Стекло в окне вращалось, точно пропеллер. Потом был
Когда мы вышли на улицу и Мэри с мистером Хартогом ушли немного вперед, Марджи спросила меня:
– Где вы были?
– Не понимаю, о чем вы?
– Вас не было с нами. Вы только сидели за столом.
– Сгинь, нечистая сила!
– Ладно, приятель, – сказала она.
По дороге к дому я старался все время идти в тени деревьев. Мэри висела у меня на руке, шаг у нее был слегка неровный.
– Какой чудесный вечер, – сказала она. – Я никогда так чудесно не проводила время.
– Да, было очень мило.
– Марджи такая гостеприимная. Просто не знаю, чем и ответить на этот обед.
– Да, она очень любезна.
– А уж ты, Итен! Я всегда знала, что ты умеешь быть остроумным, но сегодня ты просто превзошел самого себя. Мы так смеялись! Мистер Хартог сказал, что у него все болит от смеха, после того как ты рассказал про мистера Рыжего Бейкера.
Я и про это рассказывал? Что именно? Надо же было. О Дэнни, отдай деньги обратно! Прошу тебя!
– С тобой никакого мюзик-холла не нужно, – сказала Мэри. В дверях нашего дома я так крепко прижал ее к себе, что она пискнула: – Ой, милый, ты пьян. Мне больно. Тише, не разбуди детей.
Я думал дождаться, когда она уснет, а потом выскользнуть из дома, пойти к нему в хибарку, разыскать его, натравить на него полицию, если понадобится. Но потом я понял, что это бесполезно. Дэнни уже нет здесь. Я знал, что Дэнни уже нет. И я лежал в темноте и вглядывался в желтые и красные пятна, расплывавшиеся перед моими мокрыми глазами. Я знал, что сделал, и Дэнни тоже это знал. Я вспоминал об убитых кроликах. Может быть, это только первый раз трудно. Но нужно пройти через это. В бизнесе и в политике человек должен силой и жестокостью прокладывать себе путь через гущу людскую, если он хочет, как в детской игре, стать Владыкой Горы. Потом он может быть милостивым и великодушным, но прежде надо добраться до вершины.
Глава Х
Темплтонский аэродром расположен всего в сорока милях от Ныо-Бэйтауна – от силы пять минут лету для реактивной авиации. А ее становится все больше на регулярных линиях, то и дело гудят над головой тучи смертоносных комаров. Жаль, я не могу восхищаться реактивными самолетами, а тем более любить их, как мой сын Аллен. Будь у них другое назначение, может, я и мог бы, но они созданы, чтобы сеять смерть, а этим я сыт по горло. Аллен умеет находить их глазами, глядя не туда, откуда гул, а дальше, но мне это не удается. Они преодолевают звуковой барьер с таким громом, что я всякий раз пугаюсь, не взорвался ли котел отопления. Пролетая ночью, они врываются в мои сны, и я просыпаюсь с сосущим, томительным чувством, словно у меня язва души.
На рассвете целая стая таких самолетов прошла в небе, и я очнулся, дрожа мелкой дрожью. Должно быть увидел во сне немецкие 88-миллиметровки, великолепное оружие, которого мы так боялись.
Весь взмокший от страха, я лежал в сером предутреннем сумраке и слушал, как затихает вдали мерное жужжание веретен зла. Мне кажется, нет теперь человека, у которого не гнездился бы в теле этот страх – не в душе, а именно в теле, глубоко под кожей. Дело тут не в самолетах, дело в том, чему они призваны служить.