Змеевы земли: Слово о Мечиславе и брате его
Шрифт:
— Да, наверное, от волнения.
— Не волнуйся. Мечислав — ласковый, всё будет хорошо. Не бойся. Иди к себе, привыкай к наряду. Брусничка, иди с ней: воды принести, ещё чего. Вечером придём, глаза подведём, ладно?
Девушки вышли, Милана с Уладой обессиленные уселись на лавку. Долго молчали. Кряжинская тронула Бродскую за плечо, шепнула:
— Спасибо.
— За что? — Улада повела плечом, скинула руку.
— Что платье приняла, простила.
— А я не простила, — ответила Улада с нехорошей улыбкой. Встала напротив, серые
— Запомни: я — не простила. Жена ты ему по праву погибшего брата — таков закон. И дитё он тебе должен. Но я тебя не простила. Знаешь, за что? Знаешь, по глазам вижу. За то, что ты его в Кряжиче отняла. Я его ждала — я, понятно?! Теперь я Сарану в твоё платье одену и Мечиславу отдам. И Брусничку под него положу, и сама ног не сомкну, лишь бы он тебе не достался, ясно? Ненавижу. Что б ты сдохла, тварь!
Змея-Бродская нагнулась, губы поравнялись с ухом ошеломлённой Миланы, прошипели совсем тихо:
— Пошшшла вввон.
Блиц
Милана сидела на качелях, натянутых меж двух деревьев во дворике и, щурилась на майское солнышко. Длинные каштановые волосы раскиданы по плечам, на лице проявились веснушки, по пухлым губам гуляет безмятежная улыбка. Можно было сесть к солнышку спиной, но как же отказать плоду в настоящем, почти летнем тепле? С середины апреля, как только погода наладилась, мамка выгоняла девушку на улицу из спёртого воздуха законопаченного на зиму терема. Густые запахи весенних трав, цветущей черёмухи, яблонь, слив и рябины сплелись, пьянят, радуют. Вот странно: раньше терпеть не могла, чихала от весенней пыльцы, пряталась в доме, а теперь вот — нравится.
— Улька! Улада!
— Не кричи деточка, — мамка подошла со спины, положила руки на плечи Миланы, — не кричи, доченька. Говори спокойно, кому надо — услышат. Улечку тебе?
— Позови, мамка.
— Улька! Да куда-ж ты запропастилась? Не слышишь, что ли, зовут тебя, зараза!
Милана рассмеялась так, что даже закашлялась.
— Ой, мамочки! Ты ж меня так напугала, что я чуть не выкинула!
— Ой-ой-ой, прости деточка, — запричитала Баба Яга, — сейчас сбегаю, позову твою Улечку. Чего тебе принести? Медку, настоя какого?
— Ой, мамка, водички принеси, мёд терпеть не могу. И чего-нибудь с хренком.
— Хлебушка?
— Нет, мамушка, яблока мочёного.
— Ну, яблока, так яблока.
Во двор вбежала чумазая Улада, в длинном грязном платье, босиком, в платке.
— Чего хотели, матушка? Милка, тебе чем помочь? Принести чего?
— Уль, а Уль. А принеси мне рульку свиную в меду да с хренком, а?
Улада захлопала глазами, перевела взгляд на ключницу — отродясь такого на кухне не водилось.
— Чего стоишь, семечки лузгаешь? Беги, требуй, чего сказано!
— Так… это… ведь готовить надо… мы такого и не делали никогда.
— Исполняй, как сказано, понятно?
— Понятно, бегу-бегу. Сейчас, матушка, сейчас, Миланушка.
Милана проводила Ульку взглядом,
— Мамка, а мамка.
— Чего, доченька? — ключница начала тихонько покачивать правнучку Кордонеца.
— А почему она за Четвертака не пошла?
— Уж ли не знаешь? Облысела вся.
— Ой, мамка, не рассказывай! Знаю, как она облысела. Только не выглядит почему-то расстроенной. Совсем не выглядит. Уж четырнадцатый год, а так и носится в своих мечтаниях, словно мотылёк в паутине. Неужели есть что-то ещё?
— Что ещё?
— Ну, что-то ещё. Вот я — младшая княгиня. Старшей мне не стать, но ведь — княгиня! А она и от этого отказалась. И от Четвертака бегает, все ноги стёрла. В саже измазалась, лишь бы не смотрел на неё. За чем так тянется, чего ждёт? А, мамка?
Ключница вздохнула, покачала Милану, помолчала.
— Не знаю, доченька. Может быть, и ничего не ждёт. Мала ещё, глупа.
— Ну, я же в тринадцать всё о себе знала! Вырасту, замуж выйду, ребёночка рожу. Всё как на ладони написано.
— А иным и к ста не дано, коли Доля не сплела.
— Значит, Недоля?
— Не знаю, милая, не знаю. И ты себе голову не забивай, плод береги. Вот принесут тебе рулечку с медком да хреном — поешь, ребёночка покормишь, всё и образуется.
— Да ну тебя, скажешь ещё! Кто же мясо в меду делает? Да ещё с хреном?
— А кто его знает, красавица. Может быть, и получится что. Мы ж, бабы беременные — чего только не удумаем. Из десяти одно да впрок получится. Я, когда на сносях ходила, яйцо в пенку взбивала, так и ела.
— Сырое яйцо? В пенку? Ой, хочу-хочу! Когда ещё той рульки дождёшься!
Глава вторая
Доннер
Ближе к вечеру прибежала Брусничка, позвала красить невесту. Улада, приветливая, как ни в чём не бывало, проворковала — боярской дочке виднее, как сделать невесту самой-самой на свете, чтобы муж глаз не отвёл.
Милана отшутилась, дескать, всё это нужно уродинам, а Сарана — красавица. Чуть припудрить обветренные щёки, нарумянить слегка, уголки глаз выделить, брови подровнять. Сарана взволнованно спросила о щеках, втроём еле успокоили — поживёт в тереме, кожа разнежится, отвыкнет от Степи. Бедняжка снова чуть не расплакалась, Улада обняла, погладила по спине, реветь настрого запретила — всё размажется. И голову, голову выше, милая. Ты теперь — без мига — княгиня!
Пока Кряжинская накрашивала, готовила невесту, в душе поселилась вьюга. Слёзы сдерживать было бы легче, да нечего сдерживать. Ничего не осталось, будто слёзы превратились в снег, и метёт тот снег, метёт. Во что она превратила смешливое и кроткое существо? Как теперь всё исправить и можно ли исправить такое? Себе жизнь искорёжила, и ей попутно яду в нутро налила. Не зря, значит, после приезда Миланы Ждану кормилицу нашли: нельзя ребёнка таким кормить, вот и пропало у княгини Бродской молоко. Боги, да что же это такое, как же это так…