Змеевы земли: Слово о Мечиславе и брате его
Шрифт:
Свадьба прошла, как в тумане. Стояли у капища по порядку: Мечислав, Улада, Брусничка, Милана. Брусничка — ещё не жена, её свадьба — впереди, но дело уже решённое, не отменить. Ждали, пока Шабай подведёт Сарану к третьей жене. Милана за руку приняла у отца невесту, едва заметно поцеловала в щёку, чтобы не размазать румяна, передала Брусничке. Та тоже поцеловала, передала руку княгине Бродской. Улада долго смотрела в глаза Сараны, улыбаясь, взяла за плечи, трижды поцеловала, повела к Мечиславу. Тот выглядит смущённым, голова чуть набок, всё норовит пожать
— Здравствуй, сестра! — раздался громкий чистый голос. — Велика семья, велико и счастье!
Тишина разорвалась криками горожан. Все желают счастья, радуются. Мечислав обнял новую жену, расцеловал в губы — ему перед свадьбой строго запретили касаться щёк. Не забыл, молодец.
Князь взял Сарану на руки и под общее ликование понёс через всю улицу в терем. Теперь уже — улицу. Кирпицовые дома ещё достроены не вполне, но площадь и дорога — вымощены, чистые. Подумать только — четыре месяца назад тут были грязь и слякоть! Как же он её-то нёс? Какими силами? Она и потяжелее будет. Ненавистью и упрямством?
Прислушалась к себе. Нет. Ни слезинки не просится. Пусто. Лишь вьюга и снежная крупка метёт, царапает душу.
На пиру сидела недолго. Три подъёма по приличию — за молодых. От хмельного отказалась. Никто не возражал, все знали — не пьёт. Сказалась больной, извинилась, ушла к себе.
Разделась догола, расплела косу, раскидала волосы по плечам, осмотрела себя. Села на кровать, потянулась за ночной рубахой, передумала. Руки бессильно легли на ноги, взгляд бесцельно блуждал по комнате. Сколько просидела — бог весть.
Очнулась.
Снова осмотрела себя.
Ладони сложились в чашечки, приподняли налитые груди. Кормить бы ими детей, и кормить. Вздохнула, легла, накрылась под самый подбородок. Руки привычно легли на живот.
Улька, бедненькая. Думает, мне постель мечиславова нужна. За ненавистью даже не заметила — который месяц к нему не прошусь. Уже ношу, какая там постель. Ношу-ношу, да никак не донесу. Как тебя разбудить, дитё, как? Вьюга говорила — любовью. Где же её, любовь, взять-то? Не нужен ты Мечиславу: меня он не любит, и тебя возненавидит. Кордонецу нужен наследник, не малыш. Не любовь это. Мне нужен, да не для себя я тебя ношу. И не для Кордонеца. И не для Мечислава. Для тебя ношу, только для тебя. И буду хоть сто лет носить, и всё на свете отдам, лишь бы ты проснулся.
Отступила вьюга, закончилась метель. Перестала царапать крупка, растаяла.
В животе едва заметно толкнуло.
И пришло время слёз.
Блиц
— Милана, Милана! — Улада, выбежала на крыльцо. — Милана, я сверху видела, Четвертак едет. В постель, быстро!
Милана нерешительно посмотрела на ворота, прадед может его совсем не пустить, а… а может и пустить. Наклонилась, потёрла руки в пыли, намазала лицо.
— Бегу, Улька.
Пробежала в комнату, спряталась за окном, приоткрыла.
— Мало тебе жён? — раздался за воротами
— Я — муж? — голос Четвертака звучал неубедительно грозно. Так пьяница требует у строгой жены пустить его переночевать.
— Муж!
— Повидаться дашь?
— На кой тебе? Спит она. Болеет. — Теперь Кордонец скорее оправдывался. Не дать мужу увидеться с женой — не по кряжицки.
— Я тихонько, боярин, даже сапоги сниму.
— Не снимай, совсем задохнётся.
Скрипнула калитка, Милана мигом спряталась под одеялом, закрыла глаза.
Звук подков по дереву, скрип половиц, нерешительная заминка у двери. Скрип, приближающиеся шаги, шуршание одежд и тёплое дыхание. На колени что ли встал?
Шершавая рука коснулась лица.
Милана устало открыла глаза.
— Как же так, девочка моя?
— Ночью было. Есть захотелось. Упала, Чет, ребёнка потеряла. Прости.
Минуту назад думала, как слезу из себя выдавить, а вот они — сами потекли из глаз.
— Прости, Чет. Не уберегла ребёночка нашего. — Милка едва слышно всхлипнула.
— Ничего-ничего, главное сама жива. Кордонец сказал, дорогу не переживёшь. Выздоравливай. Мы едем в Дмитров, там у меня родня дальняя. Дом построим. Как поправишься — шли гонца, ладно? Я за тобой сам примчусь.
Нужен ты больно, привязался как репей. Бессильная злоба похожа на глубокое горе — слёзы хлынули в два ручья. Отвяжись, отвяжись, Змеев сын, неужто не видно, знать тебя не желаю.
И Четвертак увидел. Глаза сузились, отшатнулся.
— Вот оно что. Дорожки грязные на лице. Теперь пылью пудрятся? До пепельного цвета? Небось, и ребёнка?
— Нет! Нет, Чет! Четушка, я правда упала с лестницы, — Милана забилась в угол кровати, подобрала ноги, натянула одеяло до самых глаз. Муж встал, сжал кулаки, расправил плечи для замаха. Несколько раз вздохнул, и девушка поняла — не для удара. Берёт себя в руки.
— Четвертак. — Процедил изгой сквозь зубы. Глаза отвёл — смотрит на черёмуху за окном. — Меня зовут Четвертак. У меня есть пять жён и восемь детей. А шестая жена умерла родами. Мёртвого родила. Он её и отравил. Шестнадцать ей было. Тебе всё ясно?
— Ясно, Чет… вертак.
Доннер
Ночью Вьюга неожиданно заплакала во сне, и Гром понял: где-то творится чудо. Сколько раз уже с ней такое происходило. Положив рогатую голову поперёк длинной шеи любимой, похрапывал, похрюкивал, успокаивал. Главное, яйца не растревожились — время подходит, остался последний десяток лет. Любая печаль матери может вынудить птенцов к преждевременному рождению. Впрочем, чудо — добрые слёзы, вреда нанести не должны. И всё-таки, всё-таки…
Ближе к утру жена успокоилась, поудобнее обернулась вокруг кладки, и заснула ровным, спокойным сном. Вот и всё, чудо произошло. Теперь проспит дня три, потеряет из жизни три года. Это если долг не отдадут. Не все решаются идти до конца. Три года из десяти тысяч — мелочь. Да сколько таких мелочей уже на счету Вьюги?