Змеиные боги
Шрифт:
Со Щеком всё было иначе, но эта инаковость не очаровывала, не заставляла бабочек в животе трепетать полупрозрачными крыльями. Они погибали и осыпались цветным ковром к ногам, все застилал золотой туман. Глубокий, чувственный, парализующий. Она вдыхала его запах и не могла надышаться, искала его взгляда и под ним замирала. Так чувствуют себя мотыльки, летящие на свет свечи? Чуя запах собственных горящих крыльев, но бросаясь в жар. Чтобы переродиться.
Сил хватает лишь на то, чтобы слабо кивнуть. Она прикрывает виноватые глаза, стараясь отвлечься от легкой вибрации, идущей вверх по ногам
– Оно не снимается, не снимается…
– А че ты его теперь снимаешь? Ты ж его так хотела, носи и радуйся. – Елизаров злорадно скалится, но в глазах затаился испуг. Сжалившись, он подходит к углу, протягивает руку к её дрожащим пальцам и тянет. Она пищит и ерзает, наливается синевой скованный палец. А кольцо не отпускает, сроднившись со своей бесправной хозяйкой. – Сейчас принесу мыло и таз, идиотка, будем снимать и дальше думать.
– Нечего думать, тут все очевидно. – Взгляд Щека лениво набредает на копошащихся в углу ребят, – Пока кольцо у хозяйки, она обязана выйти за Полоза. Он примет ту, которая сосватана или уничтожит её, если она покажется ему недостойной. Вопрос лишь в том, у кого кольцо окажется по итогу.
Надя затихает, вбивается в него ошарашенным взглядом с мокрыми от слез ресницами, пару раз моргает. Пока возится с тазом Славик, Щек плавно поднимается с пола и наклоняется над ней в углу. Говорит что-то мягко, понимающе, она кивает, как сломанный болванчик – быстро и рвано. И когда он тянет к ней руку, почти рывком протягивает ему свою. Кольцо соскальзывает. С легким шлепком он возвращает его на дрожащую ладонь, чтобы пойти к месту подле Кати. Смоль почти забыла о своём недавнем вопросе, а он неожиданно дал ответ. Который все боялись услышать.
– Верно, девочка Катя, змеиные свадьбы в июне, тогда полоз и ищет себе суженную. Но просыпается он сейчас, вместе со всем своим царством. И если его позвать, если привлечь его внимание – можно стать невестой, не женой. Считай то же самое, только полноправной хозяйкой владений барыня сразу не назовется и детей ему не родит, придется обождать и потерпеть.
– А где ей терпеть? – Гаврилова украдкой вытирает красный опухший нос, с отвращением глядя на свою добычу.
– Под землей. Рядом со всеми змеями. – Мягкий голос произносит спокойно, ласково, будто сама мысль об этом для него разумна и логична.
В углах глаз Нади снова собираются слезы.
– Я не хочу умирать…
– Будет грустно, если тебе придется. Но сейчас я бы волновался о вашем друге. Если он отойдет далеко от деревни, это может плохо закончиться.
Елизаров с тихим стоном поднялся с места, размял затекшую шею.
– Все будет тип-топ девочки, он не мог далеко уйти, пробегусь и найду его.
Он знал Одоевского с первого курса. И чутье его не подвело.
У того злость стелила дорогу перед глазами красным, обида продолжала покусывать, оставляя в груди дырявое решето. Павел все шел и шел вперед, невидящим взглядом прожигая ряды изб, деревьев и кустов.
Резко, будто окатили ушатом холодной воды, потому что с пригорка виднелась серебрящаяся под солнцем игривая водная гладь и девчонки, танцующие в хороводе со звонкими песнями.
Лето ещё не скоро войдет в силу, майские воды ледяные, пробирающие до самых костей. Но им все было ни по чем. Его мать была деревенской, отец нередко смеялся: «Кровь с молоком». Когда городских складывала болезнь, она легкомысленно махала пышной ручкой, выходя на улицу. И ведь ни разу не слегла в постель.
Может и он не там ищет? Среди красивых, но меркантильных и алчных, согласных на все, топающих ножкой со звонким: «купи!»
Деревенские девчонки легко заскакивали по пояс в воду, поднимали ворох искрящихся брызг и визжали, уходя в легкие мелкие волны с головой. Второй кожей липли полупрозрачные белые платья, на мокрых волосах держались огромные венки из листьев нимфеи, переплетенных длинными ножками. Хлопали по воде тонкие ладошки, просвечивались под мокрой тканью полные груди с темными ореолами сосков. Их песни и танцы зачаровывали, влекли.
Забыть Гаврилову как страшный сон. Сейчас он спустится вниз, познакомится с красавицами и рискнет окунуться, молясь не подхватить пневмонию. Заберет с собой одну из них, с наивными широкими глазами в обрамлении по-телячьи длинных ресниц. И жизнь его наладится.
Спускался с горы он быстро, спотыкаясь о камни, не смотрел под ноги.
Одна из девушек увидела его раньше других – ринулась вперед счастливо, в припрыжку. Обвила длинными невесомыми руками шею и звонко захохотала в подбородок. Низенькая, очаровательная, она пропахла стоячей озерной водой и тиной, но это не лишало её красоты. Не вызвали брезгливость клочки длинных водорослей, запутавшихся в волосах. Он зачарованно потянулся вперед, когда она приподнялась на носочках навстречу его губам.
– Полынь или петрушка?
Одоевский удивленно вскинул брови, озадаченно моргнул. Должно быть, очарованный он не услышал вопроса. Прекращает литься песня, с интересом подходят оставшиеся две девушки. Павел неловко смеется, почесывая затылок.
– Что?
– Полынь или петрушка? – Повторяет так же восторженно, тянется к нему всем телом, ластится кошкой. А он не знает деревенских игр, боится сплоховать. Сейчас скажет что-то не то и очаровательность момента растворится. Девушка пожмет плечиками и исчезнет. В нерешительность он прочищает горло.
– Петрушка?
Все они заливаются опьяняюще счастливым смехом, продолжает нестись к небу стремительной птицей песня, девчонки кружатся, танцуют. А незнакомка радостно всплескивает руками, с восторгом прижимая их к бледным, почти синим щекам.
– Ах ты моя душка! – И дергается вперед. Он почти уверен, что за правильный ответ получит сладкий поцелуй с запахом тины. Но вместо этого она с не дюжей силой прыгает сверху, валит на землю и принимается щекотать.
И Одоевский смеется, пытается вывернуться, сбежать от жестких тонких пальцев сидящей на нем девушки. Хватает воздух полными губами, выкрикивая протесты. Воздуха становится меньше, живот сжимает, крутит в спазмах. И вместо со смехом его давят стоны, хрипы.