Змеиный поцелуй
Шрифт:
— Пойду уточню! — удалился».
25
Офонасей читал и плакал, будто получил весточку с родины, будто из домашней поварни пахнуло теплом и дымком и ещё чем-то родным, уже забытым… солодом, что ли. Офонасей читал и плакал, слёзы, большие, точно ферганские виноградины, запятнали бересту. Читал и плакал, даже раненный татарином глаз плакал. Вкрапливались воспоминания, даже запахи вспоминались. Овчиной пахла рубаха отца… Но кто так гожо написал? Офонасей
— Тять? А тять? — он, мальчонка, зовёт отца. Все уже улеглись. В избе темно. — Тять?
— Ась? — чуть ворчливо.
— А Ындия далеко?
— Она тебе на что, Ындия? — скрипит под тятей лавка — шумно переворачивается он на другой бок.
— Ну, далеко?
— Далеко, путь истомен, — и после паузы — помягче, точно вспоминая о чём-то своём: — Если бы Тверь была в сто крат богаче, то и тогда не хватило бы денег на бумагу, чтобы сокровища ындийского царя переписать. Вот она какая — Ындия!
— Тять?
— Ась?
— А какой веры ындийский царь?
— Какой-какой… Известно какой — православной! Какой же ему веры быть, если переправы у них на реках открыты всем желающим, пошлину берут по-божески. Дороги от разбойников свободны, потому как нет в Ындии ни татя, ни человека завистливого.
— Эх, тять! Вот бы и у нас в Твери так же устроить! Мы же тоже православные. Почему же у нас не так?
Микита мнёт в кулаке бороду.
— Кх, они, видать, давно православные, а мы всё воюем и воюем, всё булгак да булгак, народец и ожесточился чуток. А в Ындии… Там до рая недалеко.
— Наивные люди, — прерывая воспоминания, вслух сказал Офонасей.
И гулко прозвучали его слова в заброшенном колодце. Дрожащими пальцами Микитин развернул другую бересту.
«— Ты что, Офонька, задумчивый такой?
Офоня повернулся к матери.
— Ах, мама! Какую книгу я прочитал! Если бы ты умела читать, ты бы позавидовала мне, порадовалась вместе со мной.
— Видать, хорошая книга, коли ты так задумался, — улыбаясь, сказала мать, протирая убрусом парадную посуду на полках. — Отец Пафнутий книгу почитать дал?
— Да, мама! Ему купцы из Киева книгу привезли. Больших денег стоит.
— Откуда же у попа такие деньги?
— Он переписал её и продал. У него, мама, способность переписывать книги. Он, когда переписывает, молится. Поэтому у него буквы красивые получаются. Я, мама, всю ночь не спал, всю ночь читал. Одних лучин извёл…
— Смотри, не запали нас! Упадёт лучина мимо чана… Ночью люди спать должны!
— Ах, мама, да разве можно заснуть за такой книжкой?! Читаешь, и будто перед тобой другая жизнь открывается. Жизнь другая, царства другие, и люди, и реки другие.
— Выдумки люди пишут. Что за книга? Сказки…
— Какие выдумки, мама? — возмутился Офонька. — Какие выдумки!.. Разве могут быть в таких книгах выдумки?
— Какого Фомы, который неверующий?
— Да какой «неверующий», мама?! — от обиды Офонька готов был разреветься. — Он апостол! Он Ындию крестил!..»
— Да кто? Кто пишет про мою жизнь? — вопрошал себя Офонасей. — И почему?
И вспоминались слова Махмета-хазиначи при последнем прощании: «Ты, Офонасей, особенный, непростой человек, только сам этого ещё не знаешь».
И чего я не знаю? Не о том ли говорил махатма? «Как ветхозаветные пророки были предтечами христианства, так и ты, Офонасей, вернёшься на Русь апостолом новой религии», — вспоминал Офонасей и не мог понять лестного доверия к себе. Ведь то, что с ним происходит, носит печать посвящения в какой-то избранный круг. Надвигалось что-то неотвратимое.
Ближе подносит Микитин фитилёк к бересте, так близко, что ещё чуть-чуть, и пламя копотно лизнёт текст.
«… — Читал я книжку, что ему Пафнутий дал, — Микита мнёт в кулаке бороду. — В Ерусалиме Фому наняли как архитектора. Как в Ындию прибыли, царь ихний дал Фоме сундук золота, чтобы он дворец строил, а тот весь сундук на базаре нищим раздал.
Жена слушает с тревогой, не перебивает, хотя Офонька ей житие Фомы не раз уже пересказывал. То же и муж говорит, только без сыновьего восторга в голосе, с тревогой. Она и жене передаётся. Только исток тревоги мужниной непонятен женщине.
— Царь ихний спрашивает слуг своих, как, мол, Фома дворец строит. Не строит, говорят, весь сундук нищим раздал. Царь Фому в темницу посадил… Отнять надо у Офоньки книжку эту!
— Что же отнимать?
— Не такой он немного у нас, Офонька наш! Больно уж книжкам верит. Жизни не знает, а книжкам верит. А что, если захочет этому Фоме подражать?
— Так ведь житие же, Микита! Как ему не верить? Ты что?!
— Так-то так… А как надумает наш Офонька всё нажитое нищим на площади раздать? Скажет: «Я, как Фома, дворец на небесах построю». Пусть у него только мысль такая будет… Какой из него купец получится? Смех, да и только!
— Что же тогда выходит, Микита? Выходит, по-Божьи и жить невозможно?
Микита не отвечает, только мнёт в кулаке бороду.
— А Пафнутия от дома отдалить надо. Выучил мальчонку — Спаси Бог! Мы люди не каменные — благодарность помним. Вон мастера за горшок каши грамоте обучают.
— Зря ты, Микита! Сколько, он у нас в доме всенощных отслужил. И панихиды, и молебны… Молится за нас, — говорит и гладит убрус по вышитым птичкам. — Может, вредная она какая, книжка эта? Все они там, в Киеве, шибко грамотные. А? Может, к отцу Ферапонту сходить спросить?