Змеиный поцелуй
Шрифт:
— Без молотка в хозяйстве никак нельзя, а без твоего витийства можно обойтись. Пользы нет!
— А если я захочу описать, как человек духовно пал и поднялся? Может, кому-то грешному в помощь моё описание будет? Может, прочитав, узнает, что не ему одному плохо, и сможет подняться из бездны грехопадения. Может…
— «Может, может», — передразнил купчик.
— Ну-у, — Офонасей развёл руками.
— Бог витийства не любит, — купчик погрозил ему пальцем и обозвал: — Вития суемудренный…
— Откуда тебе сие известно? — пошёл в наступление Микитин. —
— Что это ты на «вы» перешёл? — обиделся купчик. — Кто это — вы?
— Ты и бесы, — понесло Офонасея. — Кто же ещё? А витийство — не грех, грех — дурное витийство! И что за грех, если я каждой строчкой буду Христа прославлять?
— Ага, и молитву по-бесерменски писать!
Офонасей метнул руки на другой край стола и схватил купчика за грудки.
— Не замай! — пискляво кричал купчик. — Не замай! — но и остановиться не мог, чтобы не поддразнить Микитина. — Змея с девичьим сердцем его полюбила!.. Тьфу!
— Прекратите, ребяты, — добродушно сказал миролюбивый купец с невесёлыми глазами и протянул руку к миске с щедро нарезанными ломтями хлеба. И вдруг все замерли. Кто уронил ложку в тарель, а кто — на стол. Из-за миски скользящими шажками выползла змея. Подняла свою листообразную голову, раздула капюшон, сухо зашипела, закачалась, точно готовясь к атаке.
23
Когда Иосиф-солнце, должно быть, спрятался в ров запада, а Иона-месяц, должно быть, показался из чрева востока, Офонасей снова услышал наверху шипение змеи и торопливый шёпот молочницы Анасуйи:
— О, уважаемая змея с девичьим сердцем…
Уговорив змею, молочница грузно уселась на край колодца и спустила вниз узелок с кувшином:
— Ятри, сегодня через деревню проходили два странствующих отшельника. Я подала им милостыню, и они, поблагодарив, спросили, не останавливался ли у нас белый ятри. Я сказала им, что тебя посадили в колодец по ложному обвинению. Они спросили меня, смогу ли я передать тебе свитки, обещанные каким-то господином. Я взялась передать их тебе.
— Позволь, великодушная, поблагодарить тебя, — по-восточному сказал Офонасей. — Но я не смогу прочитать их, ведь здесь, на дне колодца, темно!
— Я принесла светильник, огниво и кремень.
Когда Офонасей запалил фитиль и разгладил бересту дрожащими от нетерпения пальцами, Анасуйя сказала сверху:
— Мне пора, ятри, начинается дождь.
— Тысячу благодарных поклонов, — по-восточному прошептал Офонасей, склонившись над берестой.
24
«Капли неба упали на землю, когда послышался крик младенца.
Роды принимали две повивальные бабы: Агафоклия — мать княжеского бирюча Игнатия, и Мария — мать дьячка Дулы из Спаса Златоверхого, женщины сугубо набожные и уважаемые за свою глубокую непоказную набожность.
Микита поднялся из-за стола, когда полнотелая Мария вышла из-за занавеса спальни.
— Что же? — сурово спросил Микита, не понимая молчания Марии,
— Мальчик, — сказала Мария.
Слёзы дрожали в кротких большущих глазах повивальной бабы.
— Что-то не так? — с беспокойством спросил Микита. — Чего не договариваешь?
Сердце уже было спрошено и отвечало всему естеству: что-то произошло. Высокая Агафоклия, отодвинув худым плечом занавес, вышла со спелёнутым кричащим младенцем. Личико его было прикрыто пелёнкой. Взгляд Микиты беспокойно метался от Марии к Агафоклии, от Агафоклии — к младенцу, от младенца — к Марии.
— Его лицо… — произнесла наконец Мария. Её уста, тронутые едва заметной улыбкой, не могли сказать ничего дурного: — Лицо младенца светится.
Микита неуверенно шагнул к Агафоклии и взял кричащий свёрток в свои большие руки. Агафоклия подняла край пелёнки с лица новорождённого. Микита глянул на лицо сына и поднял вопросительный взгляд на баб.
— Ну и? Что вы несёте? — Микита держал младенца неуверенно, неловко, с трогательной бережностью.
А Мария, глядя на младенца, сказала Агафоклии:
— Микита не видит. — И Агафоклия кивнула, подтвердив догадку Марии.
— Вы это, разыгрываете меня? — спрашивал Микита со скупой улыбкой, которой сам смущался.
Несмело качал младенца. Микита попытался напеть что-то вроде колыбельной. Умилил всех: и Марию, и Агафоклию, и столпившуюся в дверях прислугу, потому что никогда не пел — ни в церкви, ни в застольях. Понял, что сильно перевирает. Будто как сердясь, передал сына Агафоклии.
— Ваш свет только с чистой природой соединяется, а я — природа вроде как нечистая, потому и славу ангелов не вижу, — без сокрушения проговорил Микита. — Что столпились? — попытался ворчать на прислугу, но от скрываемой радости не получилось: — Брешут бабы, а вы ухи развесили, как… слоны.
И все засмеялись. Больно уж сравнение диковинное. Ну и как-никак хозяин пошутил. Такое нечасто.
— Скоро этот свет станет невидимым, — сказала Мария. — Лишь бы он не удалился от новорождённого, и его место не занял грех, — говорила, а головой указывала Миките на занавеску. И Микита заглянул к жене, которая родила ему сына.
Когда пришёл отец Пафнутий прочитать молитвы роженице, свет на лице младенца стал уже невидимым. Батюшка перекрестился, выслушав рассказ Агафоклии, задумался, сделал губы куриной гузкой и сказал:
— Пойду уточню!
На осьмой день понесли мальчика в храм. Батюшка, прочитав молитвы, наложил крестное знамение на чело младенца, уста, перси, взял дитятко в руки, по воздуху сотворил образ креста с младенцем в руках. Отцу Пафнутию напомнили про свет, который шёл от личика младенца. Отец Пафнутий глубоко задумался, сделал губы куриной гузкой и сказал:
— Пойду уточню! — и скрылся в алтаре.
Подождали-подождали, но отец Пафнутий не появлялся.
В третий раз батюшке напомнили про свет при рождении младенца сразу после крещения. Батюшка опять задумался, сделал губы куриной гузкой и, сказав: