Змеиный поцелуй

Сорокин Ефим

22

Несколько лет спустя, за девять дней до Филиппова поста, милостью Божьей пройдя три моря, в Крыму, в умирающей генуэзской Кафе, на русском подворье, Офонасей Микитин будет рассказывать купцам о своём хождении:

— И ещё махатма сказал, что наступит время, и русичи забудут Бога и станут искренно считать, что человек произошёл от обезьяны. И возрадуются ындийские брахманы, почитающие Хаумана.

— Будя! — ядовито сверкнув глазами, прервёт Офонасея купчик с неприметным лицом.

— Да,

будя! — басом поддержит другой купец с невесёлыми глазами. — Оно, конечно, народ мы тяжёлый, может, и пьём лишнее, может, и ноги приделываем к тому, что плохо лежит, нечаянно, так сказать, за своё принимаем… но чтобы… от обезьяны — нет! До такого русичи никогда не опустятся!

— Язычники наши — и то: мы, дескать, от сокола произошли, а мы — от оленя. Понятно, глупость, понятно, Бога знать не хотят. Но хоть красиво! А то — от обезьяны! — купчик с неприметным лицом ядовито усмехнулся.

Все посмеялись над нелепостью, которую услышали от Микитина. Надо же, от обезьяны… Русичи верить будут…

Подали расписную голубую миску с дымящимися огненными щами. Торопливо перекрестились на образа и приступили к трапезе.

— А на то, что турки отобрали твои записи, — тихо произнёс купец с невесёлыми глазами, — смотри как на волю Божью. Стало быть, не нужны на Руси они. И вот что я тебе скажу, мил-человек, послушай моего совета. Ты про то, что русичи будут верить, будто от краснозадых обезьян произошли, не пиши! Не клевещи на русича! Его и так никто не любит. Мы тут посмеялись, а — грех. Не бывать этому никогда!

За столом молча закивали. Офонасей повернулся к советчику — слушает.

— Про змею с девичьим сердцем не пиши! Не поверит никто этой сказке. Да и остальному тогда не поверят, коли про змею вспомнишь. И про светящегося человека тоже не надо! А напиши, как в Ындию ходил, какие города прошёл, какие товары там купить можно, а какие продать, — дыша праведностью, учил купец. — Про жёнок позорных можно оставить, чтобы дьякам было что вычеркнуть, — и добродушно осмотрел сотрапезников, будто спрашивая, оставить аль нет?

Улыбнулись бородатые лица, лишь один ядовито-смиренно:

— Негоже и это, совсем негоже.

— А что на лотосах записал, чтоб не знал никто! Не знай, правда была, не знай, нет! Может, придумал со скуки зимою ындийской — а, Офонасей? Всю зиму, поди, дождь лил, а? Может, придумал?.. Не со зла же… — как бы заступаясь за Офонасея, говорил правдолюбивый купец с невесёлыми глазами. — А потом и сам поверил в то, что придумал.

— Горе пишущему, — со смиренной ядовитостью сказал купчик с неприметным лицом.

— Ну, горе не горе, а…

— Как «не горе»? Пророк Давид сказал.

— Ну, коли сам пророк… то — горе. Зря пророк не скажет, — добродушно повторил правдолюбивый купец. — И те записи, что турки в Трапезунде не отобрали…

— Тоже бы надо сжечь! — посоветовал ядовитый купчик. — А то написал молитву по-бесерменски… Что, думал,

мы здесь все лыком шиты, не прочитаем? Прочитали! Ну и зачем ты православную молитву по-бесерменски написал? — речь купчика лилась с враждебным подтекстом.

— Одиночество своё я передать хотел. Тошнёхонько мне одному на чужбине было, и чтобы ты, читатель мой, почувствовал хоть крупиничку моего одиночества, вот и написал я молитву по-бесерменски.

— Ничего я, читатель твой, не почувствовал, — ехидно ответил купчик, — а подумал, что обесерменился ты зело. Не надо нам твоих выкрутасов. И про религии — не надо! Если писать задумал — писать надо скромно, чтобы была польза от твоих слов. Нравственная! Или твои витийства должны быть предназначены для безобидного развлечения. Скучно иногда бывает или наработаешься до однообразия, а тут, скажем, ты со своими виршами, чтобы как-то украсить мою жизнь. А ты, Офонасей, претендуешь чуть ли не на какую-то там духовность!

— Да я и не претендую! Но, если волнует, если болит, как же не писать? Коль Бог талант дал — надо отрабатывать.

— Ой ли? — не унимался купчик. — А может, ты Бога под своё самолюбие подначиваешь? Вот где грех-то! Сам считаешь, что чуть ли не проповедь пишешь, — ехидно продолжал купчик. — Дескать, люди прочитают и будут предупреждены об антихристе… Да все знают! А кто не знает, тот не хочет знать. Стало быть, и пропадать им! «Не о всём мире молю»… Так, стало быть, Богом задумано. Помяни моё слово, Офонасей, ни один — ни один! — из этих, кто за объединение религий выступает, — ни один! — прочитав твои записи, не бросит своего бесовского дела. Ни один! Тогда и разрешите спросить, какая польза нравственная от твоих писаний? Никакой!

— Да ты-то откуда знаешь? Ты кто — пророк?

— Нет, — со смиренной ядовитостью ответил купчик. — Я — не пророк. Я — так себе, букашка мелкая, — желчно парировал купчик. — Только я уверен, что от молитвы больше проку, чем от твоих виршей. Будем молиться, ни один бес нас ни с бесерменами, ни с папежниками не объединит.

— Ну, тут мне возразить нечего! Сам так думаю.

— Ещё бы ты возражал! Горе тебе, Офонасей, если ты погрязнешь в своих писаниях, а к высшей красоте не устремишься! Туда, где тайна божественная! Её словами не опишешь.

— Знамо дело, не опишешь. Только приблизиться к евангельской красоте и простоте можно. Пусть приближение это маленькое для человека, но всё же приближение. Слов нет описать тайну Троицы, только так их, слова-то, можно поставить, что между ними, как лёгкое дуновение этой тайны.

— Смотри и вправду так не напиши, — испугался чего-то купчик, — а то тебе после того, как сам так напишешь, Евангелие может ущербным показаться.

— Не покажется, — ответил Офонасей. — Господь не допустит… Витийство — оно, как молоток. Можно гвозди забивать, а можно тебе по голове дать. Но не выбрасывать же молоток из-за этого.