Змеиный поцелуй
Шрифт:
— Я — Анасуийя, молочница, вы узнали меня? — донёсся шёпот сверху.
Фома приложился к дрожащему в руках кувшину. Казалось, глотки слышны были и в доме судьи. Влажная сладость струилась и стекала по языку, по гортани.
Анасуйя боязливо оглядывалась, пока Фома пил.
— Такое несчастье, Фомо! Когда я узнала, что вам грозит…
— А что мне грозит, Анасуйя? — спросил Фома, опуская кувшин.
— Как? Разве Фома ничего не знает?
— Мне ничего не объяснили — братья судьи схватили меня и бросили в колодец.
— Разве Фома не знает, что брахман собирается почтить богиню Кали человеческим жертвоприношением? Он хочет принести в жертву вас, Фомо, — шептала сверху женщина, и шёпот её был полон мольбы и страха. — Брахман уверен,
Фома снова приложился к кувшину и осушил его.
— Но ведь это не вы, Фомо, убили сына брахмана?
— Нет, Анасуйя, не я. На мне нет вины.
— А кто?
— Этого я не знаю. А почему подозрение пало на меня?
— Вы вообще ничего не знаете?
— Несколько дней меня не было в деревне.
— Не было в деревне? А где вы были, Фомо?
— Я был очень далеко отсюда. Я был в Иерусалиме.
— Я не знаю, где это, но, может, кто-то подтвердит, что вы были там? Как вы попали туда, Фомо?
— Господь восхитил меня на облаце.
— На облаке? Вот оно что… — растерянно проговорила Анасуйя. — Но, боюсь, на паначате [21] никто этому не поверит.
Фома ел рис, подслащённый мёдом с мягким запахом кустов кеа…»
21
Паначат — деревенский суд у индусов.
21
Несколько лет спустя, за девять дней до Филиппова поста, милостью Божьей пройдя три моря, в Крыму, в умирающей генуэзской Кафе, на русском подворье, Офонасей Микитин будет рассказывать купцам о своём хождении:
— И вот, когда я мысленно писал повесть о святом апостоле Фоме, услышал я рядом с собой человеческий голос, чистый и звучный:
— Я выведу тебя из заточения.
Я распахнул глаза. Тайной трусцой пронеслось во мне: «Господь отнимает у меня разум». Но я спасительно спрашивал себя самого: «Может, снова началась малярия, и я — в бреду?»
У меня захолонуло дыхание. Ко мне, не спеша преодолевая непонятное пространство, в белых одеждах шёл человек (если это был человек). Он был очень высокого роста. И таинственно светел. Даже в подземелье я различал бледную смуглость его лица, очень большие, неправдоподобно нежные глаза цвета чёрной смородины, длинные с проседью волосы, ниспадающие из-под небольшой белой чалмы. Он приближался, окружённый сиянием. Я невольно встал на ноги. Он шёл неправдоподобно долго. Колодец, в котором я стоял, был так узок, что рукой я мог дотянуться до противоположной стены. С немым ободрением таинственный незнакомец положил свою руку мне на плечо и улыбнулся. Слишком явным было его прикосновение, слишком явственно проник он в этот мир. Я встряхнулся, ещё надеясь проснуться. Голова слегка кружилась. Только лихорадка могла породить такое видение. Но всё происходящее вокруг уже казалось мне разумным.
— Иди за мной, — был голос. — Здесь дверь, — таинственный незнакомец толкнул рукой каменную кладку, и часть её с колодезным скрипом отворилась. — Не для того ты пришёл с Руси в Ындию, Офонасей, чтобы погибнуть здесь по ложному обвинению.
Я осторожно пошёл за окружённым сиянием человеком.
— Здесь некогда был город… Ты даже представить себе не можешь древность тех времён, Офонасей! Мы могли бы часами гулять по подземным улицам, но на глубине тебе нечем будет дышать.
Сверху, сквозь бреши в причудливо изогнутых корнях, проникал дневной свет, и я зачем-то считал световые пятна. Потом сбился. Мы вышли на довольно просторную площадь.
— Тебе не помешает омыться после темничного заточения, — сказал махатма [22] , рукой указав на тонкие струи водопада.
Широкий луч света, идущий сверху, выхватывал и водопад, и небольшой пруд под ним.
— И не пей воды, — предупредил мой спутник, — пока не
Но я уже жадно глотал воду. Пил долго, пока не затянулись трещинки на моём языке. Потом погрузился в воду. Дыхание спёрло — я выскочил из пруда с открытым ртом. Мой загадочный спутник стоял у солнечной бреши в корнях и, скупо улыбаясь, задумчиво смотрел в зелёную даль. Деревья, точно бесами, были усыпаны обезьянами. Их щебет доносился до пещерной площади. Усталость навалилась на меня, и я заснул на замшелых бархатно-зелёных камнях, окаймляющих маленький пруд. А засыпая, успел подумать, что загадочный человек всё время говорил со мной по-русски. И задремал, подложив ладонь под щёку.
22
Махатма — в индийском вероучении «великий дух»; вышедший из круга воплощений, учитель человечества. Здесь: человек, полностью предавшийся бесам и получивший от них сверхъестественные способности.
Когда проснулся, стал вспоминать сон, который видел только что. Надо было всё вспомнить в подробностях — до одной детали. Сон был замечателен. Я сидел на дне колодца и мысленно писал повесть о святом апостоле Фоме. Вдруг увидел таинственно-светлого человека. Одет он был непонятно во что (как и положено в сновидениях). Он предложил мне свободу, и мы беззвучно пошли по улицам подземного города. Меня подташнивало и безумно хотелось пить… Я собирал остатки сновидения. Это было весьма непростой задачей, ибо в последнее время снилась только зимняя Тверь. Даже запахи снились: кадок с квашеной капустой, грязного снега из-под лошадиных копыт. Лёгкий морозец пощипывал во сне щёки. Я пил студёную воду из деревянного ведра с крепко сбитым заиндевелым обручем… Последний сон был другим. Мы шли улицей подземного города, а сквозь бреши в корнях деревьев сбоку и сверху проникал свет, и я считал бреши. Потом сбился. Дошли до площади с водопадом. Вспоминая сон, я почувствовал на своём лице мягкое солнечное тепло. Не открывая глаз, осторожно приподнял голову. Сон, чего я вовсе не ожидал, не забывался. Можно было открывать глаза. Что я и сделал в надежде увидеть стену удушливого колодца. Но снова оказался на пещерной площади. Рука моя онемела под щекой, и я с удовольствием растирал её, ощущая приток крови. Загадочный человек, как и прежде, стоял у бреши и смотрел вдаль. Я понял, что вернулся в свой давешний сон, и обрадовался, потому что влажная темнота колодца показалась бы мне несказанно горькой. Верно говорят, что в Ындии сны ярче и насыщеннее самой яви. И ындусы доверяют своим снам больше, нежели яви, в которой живут.
— Я должен рассказать тебе, Офонасей, зачем ты пришёл в Ындию, — заговорил махатма, взглянув на меня своими большими, нежными, невинными глазами. — Но рассказать об этом будет непросто. Потому что пришёл ты в Ындию не за тем, чтобы узнать, есть ли товар на Русь, как ты сам думаешь.
И я кивнул. Его сила была сильнее моей воли.
— Да, товара на Русь нет, — сказал я, вспоминая свою повесть о жизни святого апостола.
Загадочный человек посмотрел мне в глаза, и его глаза снова поразили меня — нежные, невинные, святые, точно подёрнутые застывшей слезой.
— Ты никогда не думал, Офонасей, что в своей прошлой жизни долгое время был рядом со святым апостолом?
Я замялся, не зная, что ответить.
— И твоя повесть — это подспудное желание вспомнить свою предыдущую жизнь.
— Я — Офонасей Микитин, — сказал я как можно твёрже. — И, несмотря на свою несущественность, верю, что ценен в очах Господа. И жизнь у меня одна.
Мой собеседник всепрощающе улыбнулся.
— Дело не в том, Офонасей, что ты не знаешь, что жил в другом теле, жил раньше и будешь жить в будущем. Здесь, на Земле, или на другой планете, в другом материальном мире. Ты даже не знаешь, что наша Земля — шар, и она вращается вокруг Солнца. Мир гораздо сложнее, чем ты можешь себе представить, — покровительственно говорил махатма.