Змея

Дагерман Стиг

И хотя она приставила к горлу нож, чтобы ничего не сказать, она знала, что ей все равно нужно взглянуть на кондитерскую, когда они будут проезжать мимо; подняв глаза, она увидела только белую занавеску, трепетавшую на ветру, словно белый платок, которым машут на прощание. Она думала с таким же напряжением, с каким пытаются разгрызть орех: жаль, что я ничего не успела увидеть, шептало что-то из ее горла, хотя нож почти царапал кожу: их там не было, ни Билла, ни Веры, там никого не было, и их там не было, обоих не было. Их обоих, Билла и Веры.

Лезвие ножа рассекло горло, перерезало струны ее голоса, она с сожалением пожала плечами, хотя жалеть было не о чем, и надсадно подумала: жаль, что я ничего не увидела. А потом подумала о занавеске, трепетавшей в окне, и ей показалось, что занавеска раскачивается все сильнее и сильнее, она даже почувствовала сквозняк, совсем потерялась, подняла глаза и увидела, что поезд уже едет по лесу. Тень, прохлада и солнце сменяли друг друга, за окном беспокойно мелькали стволы деревьев. Когда они проезжали выжженный склон, где лесной пожар сожрал все

деревья, солнце вспыхнуло, потом снова сгустилась тень, Ирен с трудом удерживалась на ногах в буферной зоне и уже собиралась распахнуть дверь в тамбур, как заметила, что она приоткрыта и хлопает в такт покачиваниям поезда, и тогда в ее подсознании соединились хлопающая дверь тамбура и занавеска в кондитерской, и она вцепилась в тяжелую дверь и медленно закрыла ее, хотя еще не успела ничего узнать, и нервными пальцами запихнула воздушный тюль в оставшуюся щель, серые глаза без отрыва смотрели на зеркальные поверхности между стволами, но видели душное кафе, граммофон, полосатые стулья, столы в пятнах, неприятно блестящую барную стойку и приоткрытую дверь на кухню, и, хотя она явственно слышала тихий скрип, когда колеса стучали о сцепку вагонов, сквозь него все равно проступало едва различимое бормотание возбужденных голосов, голоса обжигали ее, как будто у нее в груди зажгли спичку, и она узнавала эти голоса — высокий и пронзительный голос Веры и высокомерно гудящий Билла.

Когда она поняла это, когда лезвие ножа чуть отдалилось от горла, голос произнес четко, как диктор на радио: а где Билл и Вера, чем они занимаются, почему их там не было? Ирен судорожно вцепилась в поручни, оперлась на них и заглянула вниз — внизу, у подножки, приятно блестели хорошо смазанные рельсы. Ей в голову закралась отчаянная мысль и принялась стучать молоточком по наковальне, она перегнулась через перила, слегка оторвав ноги от пола, центр тяжести чуть сместился в сторону диафрагмы. Когда рельсы делали поворот, ее слегка заносило, тело чуть вылетало вперед, она видела крутящиеся колеса под дном вагона, и все это время упрямая беззастенчивая мыслишка стучала молоточком у нее в голове, и тут она вспомнила все, что только что произошло в кафе, как будто посмотрела кинофильм. Тогда мысль очень энергично и ритмично сказала, ударяя копытом о булыжники мостовой: покажи ему, покажи ему, он еще пожалеет, и, хотя она часто, как только оставалась одна, говорила себе уверенным голосом, что не влюблена в него, ни капельки, в ней вспыхнула ревность, словно созвездие Плеяд, ее охватило дичайшее желание отомстить, и это было так просто, так близко, просто разжать пальцы, соскользнуть на подножку головой вперед, сильно удариться и пропасть.

Жгучая боль из левого бока вылилась прямо через губы, исказив их чуть обиженной прощальной улыбкой, и ей показалось, что прощание совсем близко, но внезапно лес перестал двигаться вместе с ней, появилось солнце, бескрайняя равнина, на которой паслись худые коровы, потом железнодорожный узел с опущенными, дурацкими шлагбаумами, а за ними — двое мальчишек на велосипедах, и они так по-дурацки смотрели на поезд, а в открытом тамбуре стояла девушка, которой была она сама, и она стояла рядом с собой, и стаскивала себя с перил, и заправляла за ухо растрепавшиеся локоны, и поправляла пояс пальто, и пыталась оттереть полоску сажи, образовавшуюся прямо над поясом. Она все терла и терла, пыталась думать о новом пальто и о том, когда у нее будут деньги на него, а потом, когда поезд подъезжал к двухэтажным магазинчикам миниатюрной метрополии и она уже могла разглядеть людей, которые что-то покупали и продавали за роскошно украшенными витринами, это почему-то ей помогло затолкнуть груженые вагоны в тоннель подсознания, да и мальчишки на велосипедах тоже сделали свое дело. Она еще немного постояла, равнодушно и рассеянно считая остающиеся станции, и подумала о том, что будет делать, когда доберется до места, а потом осторожно развернулась, взяла саму себя под руку и медленно пошла в купе.

Юнец в военной форме, пухленький и, судя по всему, негодный к строевой службе и безоружный, сидел почти у самой двери и, кажется, очень скучал без попутчиков, потому что стоило ей войти, как он тут же посмотрел на нее слишком пристальным для такого пухлого юнца взглядом, но Ирен была готова к обороне и не дала ему ни единого шанса посмотреть в глаза. Тогда он просто принялся страстно гладить взглядом ее фигуру, там она была беззащитна, ей стало неприятно, она встала, вышла за дверь и стала лихорадочно искать, где бы спрятаться ото всех. Хотя она не смотрела на него, но краем глаза заметила, что тот приоткрыл рот, показал зубы, а потом у него задергались ноги, он неуклюже встал, подошел к ней и очень застенчиво, заикаясь, сказал (и, глядя на него, она поняла, что опасаться нечего): не хочет ли… не хотите ли… при… присесть?

Тогда она развернулась на каблучках, показав ему делано удивленное лицо, и посмотрела в глаза долгим взглядом, потому что знала, что парни, которые пялятся на девушек, как пылесосы, и говорят сплошными многоточиями, не более опасны, чем ужи. Тупые, безопасные ужи, презрительно подумала она и от доброты душевной пощекотала взглядом ресницы юнца. Спасибо, ответила она и милостиво кивнула, элегантно наклонив голову и продемонстрировав, совсем как в кино, изящную шею, начинавшуюся примерно от талии. Потом присела на полку с едва слышным вздохом, который можно было трактовать абсолютно как угодно, не сводя прямого и не особенно уважительного взгляда с раскосых, пожиравших ее глаз юнца. Его взгляд постепенно затуманился, как потухший прожектор, безупречно ровный румянец накрыл его лицо носовым платком цвета свежего мяса. Она довольно вгляделась

в белки его глаз, он стушевался, высвободил зажатую между колен левую руку и уставился на стрелку часов.

Ирен решила, что он зануда, поэтому, когда он приготовился к новой атаке, она повернулась в профиль, красиво вырисовывающийся на фоне окна, лениво разглядывая мелькающие перед глазами столбы забора. Поезд, пыхтя, приближался к маленькому зданию вокзала маленькой метрополии, быстро сбросил скорость, забор постепенно отстал, уступив место отцепленным товарным вагонам на запасных путях. Она принялась подсчитывать появляющиеся в окне вагоны, но не потому, что они интересовали ее, а просто чтобы не думать — очень распространенная практика для пассажиров поездов. Но вот вагоны закончились, поезд, словно черепаха, полз под огромной крышей перрона, возвышавшейся слева и превращавшей все окна по левой стороне в зеркала. Молодой человек воспользовался моментом, уставился в зеркальную поверхность окна, пытаясь поймать ее взгляд, и в конце концов ему это удалось, потому что ей стало интересно, к тому же его отражение в мутной поверхности стекла казалось значительно смелее и опытнее. В какой-то момент она даже сочла его достойным противником, мужчиной, от которого стоит защищаться, но тут кто-то распахнул дверь в купе, и зеркало треснуло. Ей пришлось все-таки посмотреть на него, чтобы убедиться, что это он, — и это действительно был он, он, и никто другой, и она разочарованно закрыла глаза, а поезд медленно плыл вперед, все зеркала разбились, и она почувствовала, как по ней елозят его жадные взгляды.

Ирен предалась грезам, погружаясь в ручей воспоминаний о прошедшем дне. Что ж такое с Биллом, подумала она, а потом, разумеется, перескочила на Веру, потому что так усиленно пыталась засунуть воспоминание о Билле и Вере в мешок забвения, что думать о чем-то другом стало совсем тяжело. И тут все содержимое мешка вывалилось на пол, и это воспоминание оказалось на самой вершине кучи, от души хохоча. Она порылась в этой куче в поисках чего-то более приятного, но эта неприятная вещь все время попадалась ей под руку. Наконец она попыталась убежать от валяющегося на полу пустого мешка и пробить окно в другие миры, но мешок летел за ней, словно воздушный шарик, заползал в голову, лопался, и тогда она окончательно сдалась и дипломатично решила все-таки подумать о себе, Билле и Вере — подумать холодно и ясно, как есть, в точности как есть.

В закрытые веки постучали, и она сразу поняла, кто стучится, приоткрыла плотно закрытые двери самую малость, но потом приоткрыла еще сильнее, потому что внезапно поняла, что он может ей помочь. Улыбнулась ему такой беспомощной улыбкой, которая, как она давно знала, заставляет мужчин думать, что это мольба о помощи, а не флирт, и вскоре от него в ее сторону потекли тонкие ручейки сочувствия. Это сразу придало ей сил, как будто она выпила рюмку крепкого, и даже дало некоторое ощущение взятого реванша, постепенно тянувшееся вверх и раскрывавшееся, словно подсолнух, укоренявшееся в ней, когда она начинала думать о нем, сидевшем напротив, и о себе как о паре, представлять Билла пассивным зрителем, хмуро наблюдающим за ними из коридора статуей. Она стала так напряженно представлять себе Билла в виде статуи, что под конец смогла увидеть крупным планом искаженные гневом черты лица и покрытую пятнами ревности — а вовсе не голубиного помета — макушку.

Билл и Вера, снова подкралась к ней ненавистная мысль, но она уже не так обжигала и не так ранила, потому что теперь Ирен перестала хранить верность, потому что теперь и она изменила. Ревность отошла на задний план, уступив место головокружительному ощущению победы, которое почти всегда наступает, когда ревность побеждают собственной неверностью.

Молодому человеку казалось, что в ее глазах сияет целый многообещающий роман или как минимум новелла, его взгляд заволокло пеленой, как воды озера подергиваются первым льдом, и наконец он заговорил с ней, говорил много и так отчаянно пытался привязать ее к себе словами, что пропускал все точки и запятые, но вдруг вспомнил о существовании вопросительных знаков и резко притормозил, дожидаясь ее ответа. Она ответила не потому, что вопрос заинтересовал ее, а потому, что уговорила себя, что так связь между ними становится глубже и уже не такой невинной, и начала рассказывать о себе с некоторыми намеками, он представился, а ей так захотелось сделать их совместное пребывание еще более глубоким и рискованным, что она попросила его написать на листочке свое имя, номер и полк, и он заглотил наживку, прыгнул со скалы, как ныряльщик за жемчугом, и попросил у нее листочек. Жемчужина сама шла ему в руки, с превеликой охотой она поставила свою шикарную сумочку на колени, расстегнула молнию, и он тут же оказался рядом и залез туда неуклюжими намекающими руками, которые предприняли небольшую импровизированную и плохо скрываемую разведку боем в окрестностях сумки. Он попался, окончательно попался, подумала она и приняла решение по возможности тактично прервать исследовательский поход и дать ему бумагу и ручку. Коленями она ощутила, что предложение написать адрес прозвучало довольно грубовато, но ей хотелось оставить себе этот листочек, словно чек, подтверждающий, что между ними действительно что-то было, чек, который она смогла бы достать и предъявить самой себе и ему, когда ее снова одолеет обжигающее желание взять реванш. Но молодой человек, которого, как оказалось, звали Берндт Класон и который на самом деле имел вовсе не ограниченный допуск и имел право носить оружие, уже ощутил себя доктором Ливингстоном на пути к водопадам. А ей был так сильно нужен этот чек, что она очень удивилась, когда в поле зрения ее левого глаза вдруг возникли внушительных размеров ботинки с высоким голенищем, поверх которых возвышалось плотно набитое телом траурное пальто.