Змея
Шрифт:
Оке бросился к нему, как чемпион на последнем рывке стометровки. А ты так и не закричал, засранец, рассеянно подумал Билл, и понял, что именно поэтому Оке и двигается так быстро. Крик застыл во всем его лице, даже в ушах, дрожавших, как лепестки огромного цветка, и в глазах, которые чуть не лопались от попыток не выпустить крик наружу. Крик бился и в ударе, который пришелся ему в подбородок, подкрался к нему предательски быстро, словно торпеда, и острой иглой воткнулся прямо в голову. Ох ты ж, подумал он, ох ты ж, подумал он еще раз и икнул, словно после глотка неожиданно крепкого пунша. Ему бы и хотелось свалиться, но не получилось, и он стал защищаться, не от желания дать сдачи, а просто из принципа — впрочем, недальновидного.
И тут Билл вдруг перестал драться. Он просто-напросто опустил руки, и те безвольно повисли, словно крылья, которых порыв ветра лишил и перьев, и костей. Оке настолько вошел в роль, что подумал: а клиент-то подустал! Значит, хочет закончить. Получил свое. Но Оке был все еще зол, к тому же преждевременное окончание боя оскорбило его, как уличного торговца, который думает, что покупатель у него на крючке, но тот вдруг пропадает в водовороте толпы. Мимо с завываниями пронесся автомобиль, но эти звуки были лишь эпиграфом к длинной главе тишины.
Выбрось ты этот кофейник, наконец произнес Билл, выбрось со всей остальной рухлядью. Он подошел, поставил на ножки перевернутый стол и принялся пинать осколки чашек и блюдец. Потом посмотрел на Веру и попытался улыбнуться, хотя подбородок, нижнюю челюсть и нос тут же пронзила острая боль. Слышала, что я сказал, выбрось этот дурацкий кофейник, крикнул он и ногой выбил осколки у нее из рук, так что в руках осталась только тоненькая фарфоровая ручка, крутанувшаяся от удара на указательном пальце официантки. А с этой что делать, спросила она, может, и по ней треснешь, трус, слабак.
Ты это мне, спокойно сказал он и повернулся, хрустя осколками фарфора. Ботинки покрылись белой пылью. Скоро сможешь открыть известняковый завод. Ты что, думаешь, я испугался? К нему неумолимо, словно идущий по рельсам трамвай, приближался Оке. Почему я не дерусь, подумал он, надо наподдать этому засранцу! Но ноги почему-то сами пошли к дивану, руки подняли пиджак, руки и спина сработали слаженно и надели его. Вот это уж без меня, подумал он. Кто-то сказал — а чего ты ему не наподдашь. Потом еще кто-то засмеялся. Погодите-ка. Надо взять ложку и выловить ответ, лежащий на дне большой кастрюли — эх, глубоко, ложка большая понадобится, придется выстругать длинную ручку.
Пока не испугался, но вдруг испугаешься, сказала Вера и отошла к окну. Ветер стряхнул с себя аромат сирени, наступила полная тишина, но тут по дороге за окном зашуршали колеса велосипеда. Чего, спросил Билл, когда Вера закрыла окно. Вдруг испугаешься, повторила она, тогда придется прыгать из окна. Смотри, ноги переломаешь.
Тут верх взял страх, Билл быстро обернулся, но было уже поздно. Все четверо патрульных оказались со штыками, и если бы он попробовал уйти через дверь, то наверняка напоролся бы. Он попятился назад, хотя знал, что окно закрыто. Ах ты, зараза, все-таки вызвала патруль, тихо прошипел он Вере не оборачиваясь. Штыки вплыли в комнату, сержант вышел вперед и торжественно произнес, словно обращаясь к народу с балкона: в силу отсутствия командира полка допрос арестанта будет выполнен не раньше завтрашнего дня. А потом рухнул с балкона, заявив: Всем причастным к этому делу следует явиться в штаб полка завтра до обеда. Шагом… арш!
Вера открыла окно, впустив крик летней птицы. Звук вспорол тишину стамеской, и комната застонала от боли. Топот сапог патрульных вскоре приказал долго жить и затих. Птица перелетала с одной ветви на другую на пыльном кусте сирени, все ниже и ниже. Не хочешь поплакать за меня, подумала Вера, и ей почудилось,
7
Вот она и осталась одна. Только что вышла из автобуса на пустынном перекрестке двух дорог и ступила на пыльно-серый плавящийся асфальт. Посреди перекрестка — круг, обложенный плиткой, а в нем стоит указатель. Высокий и строгий, словно маяк или огромный крест с четырьмя руками, он возвышается над плоской равниной, а вертикальные черные дороги напоминают разрезы на праздничном торте. На мгновение она замирает и видит в заднем окне автобуса бледное лицо с неестественно большими глазами, которые смотрят прямо на нее. Автобус трясется дальше по равнине, становится все меньше и меньше, и, наконец, весело подпрыгивая на ухабах, исчезает за низкими, почти незаметными холмами, которых так много на востоке.
Но глаза становятся все больше и больше. Как будто бы их сняли с бледного лица, подвесили на невидимых нитях к одному из мертвых фонарей, качающихся над дорогой, и надули как воздушные шары. Влажной рукой она протирает глаза — но крест стоит, где стоял, угрожающе расставив четыре руки, и эта картина клеймом выжигается на ее сетчатке. Ей кажется, как будто она одна-одинешенька посреди этой отвратительной равнины, где нет ничего, кроме черных дорог и серых плоских сараев, как будто боящихся, что их увидят чужие глаза. До смерти испугавшись, она отводит глаза от креста и замечает маленькую клумбу, где когда-то росла трава, теперь ее выкосило палящим солнцем и знойным ветром.
Выжженная трава, в отчаянии думает она, где-то я это видела. Вспомнить оказывается довольно просто: резкий склон обочины, покрытый жалкими клочками выгоревшей травы, мелькает у нее перед глазами, хотя она зажмуривается и не хочет ни на что смотреть.
Там, в ужасе думает она. Тогда. В панике она бежит по одной из черных дорог, уходящей вдаль жирной изолентой, которую кто-то в шутку растянул по земле. Она бежит справа по краю дорожного полотна, где асфальт соприкасается с гравием обочины, в туфли набиваются мелкие камешки, натирают пятки, но она продолжает бежать, словно пытаясь замотать всю эту черную изоленту обратно.
Но вскоре силы покидают ее, она чуть не падает ничком от усталости и садится на обочине передохнуть. Склон крутой, кювет выкопали недавно, там еще ничего не растет, кроме белой мари. Тихонько присев на камень, она снимает туфли и вытряхивает гравий. Делает это с чувством и основательно, как будто важнее этого нет ничего в мире. Солнце светит ей прямо в лицо, и она вдруг чихает.
Апчхи, громко и бодро произносит она, нарушая висящую над равниной тяжелую тишину. Смотрит прямо перед собой, взгляд скользит над плоской землей, и теперь, когда Ирен сидит на обочине, эта местность не кажется ей такой пугающей. Она спокойно надевает туфли, перелезает через кювет, проползает под свисающей колючей проволокой и оказывается на широкой равнине, поросшей коричневой щетиной травы, отливающей рыжиной. Застенчивые зеленые травинки, привлеченные утренней росой, торчат среди выжженных клочков старой травы. Она склоняется над землей как над ребенком, срывает такую травинку у самого корня, рядом с растрескавшейся землей, засовывает травинку в рот и продолжает идти вдоль рва.
Сено еще не убирали, хотя оно могло бы высохнуть прямо на сенокосилке, — оно накидано плоскими, осевшими стогами, которые выглядят будто не поднявшиеся на дрожжах булочки. На расстоянии стога кажутся нарывами на теле земли. Она медленно опускается в сено, оно очень сухое и ломкое, как валежник. Она лежит на спине и, щурясь, смотрит, как по небу плывут летние облака. Между облаками сияет беспощадно голубое небо, такое бесконечно далекое, что у нее начинает кружиться голова и возникает такое ощущение свободы, что кажется, будто в небе можно просто взять и исчезнуть и даже боли не почувствовать.