Знак вопроса 2002 № 02
Шрифт:
На каждого шургатца приходится, как правило, четыре-пять местных рабочих — земленосов и лопатчиков, набираемых из числа жителей окрестных деревушек и хуторов. Таким образом общее число доходило до полусотни и больше.
Со стороны процесс работы на раскапываемом телле выглядит несколько необычно. Шургатец, словно сапер на минном поле, медленно выискивает в почве контуры стен древней глинобитной постройки, отбрасывая назад просмотренную землю и откладывая замеченные в слое находки. Его инструменты совершенно непохожи на наши: миниатюрная легкая кирочка — кезма на короткой, сантиметров сорок — пятьдесят, деревянной тонкой рукоятке, треугольная тяпка с остро заточенными краями — мар, совок — чамча, кисть для обметания пыли — фирча и нож — сичин. Один из местных рабочих совковой лопатой насыпает эту землю в мешки носильщикам, и те не спеша выносят ее за пределы раскопа, в отвал. Шургатцы одеты обычно в широкие сатиновые шаровары или же в легкие хлопчатобумажные брюки, куртки или пиджаки. Единственная экзотическая часть одежды у них — куфия — арабский головной убор
Двигаются землекопы размеренно и медленно, но зато работают весь день. И в жару, и в холод тянутся чередой фигуры в длинных, похожих на женские одеяниях с короткими наплечными мешками на веревках, свисающими на грудь и живот.
В этой монотонной на вид земляной работе есть свои приливы и отливы, свои беды и радости, свои маленькие хитрости, наконец. Очень многое в четкой организации процесса раскопок и установлении нормальной дружеской атмосферы на месте работы зависит от личности раиса, его дипломатических способностей в урегулировании мелких и крупных конфликтов, то и дело возникающих среди рабочих, его умения находить быстрый ответ на все загадки-земля ной летописи древних теллей. Леонард Вулли, который почти полтора десятка лет копал в пустыне Южного Ирака древний город Ур, не зря считал, что пост раиса по своей важности для общего успеха дела стоит на втором месте после начальника экспедиции. Он без тени улыбки называл хорошего бригадира «драгоценным бриллиантом» и страшно гордился тем, что ему сразу же удалось найти именно такого человека. Не знаю, можно ли считать нас баловнями судьбы, но с раисом нам тоже несказанно повезло. Халаф Джасим многие годы был надежной опорой, на которой во многом покоились успехи нашей экспедиции в Ираке.
Мои ярымские университеты
Когда в апреле 1970 года я впервые оказался в экспедиционном лагере в Ярым-те-пе, меня определили на работу на телль номер два, на поселение халафской культуры. Первый сезон промчался необычайно быстро, поскольку я провел в поле всего три недели. Все это время я тщательно разбирал и анализировал превосходную халафскую керамику, сидя на зеленом склоне холма и почти не заглядывая в раскоп, с его пугающей неразберихой из глинобитных стен, зияющих ям, развалов печей и четких линий бровок. Земляные ребусы мне пришлось решать самому только в следующем сезоне. Работавший на этом холме почти два года Николай Бадер в 1971 году вдруг получил новый объект для раскопок — Телль-Сото, в трех с небольшим километрах западнее нашего лагеря, и, весьма довольный, он поспешил сдать мне все дела. Ободряюще хлопнув меня своей тяжеленной ручищей по плечу так, что я невольно присел, он надавал мне кучу полезных советов и торжественно вручил папку с чертежами. Передача объекта состоялась. «Не бойся, — крикнул он уже из машины, — если что, шургатцы и Халаф помогут!»
Бадер уехал, а я остался посреди огромного прямоугольного раскопа, врезанного в толщу овального глинистого холма: шесть квадратов по десять метров каждый, или 600 квадратных метров, да еще слой, как минимум, метров семь глубиной. Здесь было над чем задуматься! Меня окружали высокие, в три-четыре метра, борта раскопа. Они, как огромные хирургические разрезы, обнажали внутренности древнего телля. В глазах буквально рябило от смешения бесчисленных пластов и сооружений: горизонтальные и наклонные ленты глины разного цвета и толщины — коричневые, зеленые, красные; золотисто-углистые прослойки давно потухших очагов, пожаров и свалок; плотные геометрически четкие силуэты стен глинобитных построек; овалы в кирпично-красном венце — следы тануров (печей для выпечки хлеба) и технических печей. А взятое все вместе — закодированная история одного безымянного поселка древних земледельцев Синджарской долины, существовавшего на протяжении 200–300 лет где-то в середине V тысячелетия до н. э.
Самое сложное в нашей работе — увязка всех слоев и прослоек, видимых в стенках разрезов (бровок), с выявленными ранее древними постройками, то есть сопоставление разрезов и планов раскапываемого поселения. При этом очень важно установить, какие именно дома и хозяйственные сооружения сосуществовали в тот или иной отрезок времени в пределах данного поселка. От решения этого вопроса зависит и выяснение общего числа одновременно функционировавших домов в Ярым-тепе-2 и выяснение числа его жителей.
Весь парадокс ситуации состоит в том, что, раскапывая тот или иной археологический памятник, мы одновременно и уничтожаем его. Поэтому главная цель полевой работы археолога — как можно более тщательно и полно собрать и зафиксировать все материалы и сведения об изучаемом объекте. Другая, не менее важная задача — увязать воедино отдельные компоненты памятника во времени и в пространстве. И в самом деле, мы на двух теллях (хассунском и халафском) раскапываем древние поселения земледельцев Северной Месопотамии. Но поселение — это очень сложный организм.
Далеко не сразу научился делать это и я. Потребовались месяцы и месяцы кропотливого труда, поисков и открытий, пока во мне не появилась профессиональная уверенность в своих силах. Огромную помощь в этих археологических университетах оказали мне и мои опытные товарищи по экспедиции — Олег Большаков, Володя Башилов, Коля Бадер, шургатцы и наш вездесущий раис — Халаф Джасим. Последний не только проводил большую часть времени на нашем холме, но и старался предоставить в мое распоряжение самых опытных и квалифицированных рабочих.
Секреты профессии
На первых порах главным препятствием для практического общения с шургатцами было незнание арабского языка. Зная довольно прилично английский язык, я твердо усвоил, что это — средство международного общения, и его уж наверняка знает за границей каждый. Однако попытка объясниться с гордыми жителями Шургата на языке Шекспира и Диккенса сразу же решительно провалилась, а я извлек из своей неудачи полезный урок: для нормальной работы надо учить арабский, и как можно быстрее. Реализовать свои планы мне довелось довольно скоро. Перед отъездом на родину я купил в одной из книжных лавок Багдада книгу с длинным и повелительным названием: «Говорите на иракском диалекте арабского языка!». Книга была английская. Все арабские слова были написаны английскими буквами, имели английскую транскрипцию и английский же перевод. Естественно, что в подобной передаче сложнейшего арабского произношения многое терялось или искажалось до неузнаваемости. И первое время следующего полевого сезона я выступал на раскопе с сольными концертами, пытаясь произносить по-арабски вычитанные в своей волшебной книге пространные сентенции о погоде, самочувствии, еде и т. д. и т. п. Обычным ответом на такие выступления был гомерический хохот всех присутствующих — и арабов-шургатцев, и туркманов. Узнавая в моих четко выговариваемых фразах какие-то обрывки знакомых слов и понятий, они буквально корчились от смеха, театрально взмахивая руками и утирая выступающую слезу широким рукавом пиджака или куртки.
Вдоволь насмеявшись, шургатцы начали мое обучение. Медленно, по нескольку раз произнося каждое слово, они терпеливо ожидали, пока я запишу вновь узнанные слова и их правильное произношение в свой полевой дневничок. И дело понемногу пошло. Теперь часто, когда мне требовалось узнать на раскопе какой-либо нужный термин, я подходил к данному объекту, решительно тыкал в него перстом указующим и спрашивал стоявшего поблизости рабочего: «Шину азэ?» («Что это?» — искаженное арабск.). И тот охотно произносил столь необходимое мне слово, которое я немедленно брал на карандаш. К исходу своего второго сезона пребывания в Ярым-тепе я довольно бойко заговорил по-арабски, причем свои языковые познания мне довелось не без успеха применять и за пределами раскопа: в багдадских и мосульских харчевнях, в магазинах и на базарах. В дальнейшем я настолько уверовал в свои лингвистические познания, что не только себя, но и товарищей по экспедиции убедил в этом «несомненном», на мой взгляд, факте. Во всяком случае меня почти официально признали «лучшим знатоком арабского» среди советских археологов в Ираке… конечно, после нашего уважаемого ученого-арабиста из ленинградского Института востоковедения Академии наук СССР — Олега Георгиевича Большакова. Я буквально упивался своей славой, но, не желая уж слишком выделяться среди других сотрудников экспедиции, скромно потупившись, обычно прибавлял для соблюдения необходимого равновесия: «Но зато читать по-арабски я не могу. Письменность у них больно сложная!»
Если говорить серьезно, то во многом успехи нашей работы в Синджарской долине определились наличием широких контактов с местным населением. Олег Большаков — блестящий знаток разговорного арабского языка (вернее, его иракского диалекта). Начальник нашей экспедиции — Рауф Мунчаев — дагестанец по национальности, он свободно говорит по-тюркски и поэтому легко общается как с жителями окрестных кишлаков, так и с тюркоязычными горожанами Телль-Афара и Мосула.
У каждой профессии есть какая-то характерная черта или, как иногда говорят: «свой спутник». Пожарный повсюду следит за соблюдением правил обращения с огнем. Медик изо всех сил насаждает вокруг себя чистоту и стерильность. Археолог же с завидным постоянством стремится «привязать» попавшую ему в руки древнюю вещь к определенному времени. Вопросы хронологии, точный возраст той или иной находки становятся для него главным условием, обеспечивающим успех всей дальнейшей работы. Каждый предмет, каждая вещь должны иметь свой паспорт, отвечающий на вопросы, откуда происходит данная находка и к какому времени она относится. Но чтобы заполнить соответствующие параграфы этого своеобразного документа, нужно потратить немало времени и сил.