Золотая тетрадь

Лессинг Дорис Мэй

— А почему бы нет? Возможно, индивидуальное сознание — это тоже лишь ребенок, который пока учится ходить?

И он кивает; и этот кивок значит: да, все это очень интересно, но нам пора уже вернуться к работе.

Чтение всех этих груд плохой и мертвой литературы — лишь небольшая часть моей работы. Потому что, помимо чьих-либо намерений и ожиданий, моя работа превратилась в нечто совсем другое. Это — «социальная благотворительность». Так шутит Джек, так шучу я; и еще Майкл: «Что нового на социальном фронте, Анна? Удалось спасти еще хотя бы несколько заблудших душ?»

Прежде чем заняться «социальной благотворительностью», я спускаюсь в туалет, крашусь, подмываюсь и размышляю, а не было ли это решение, к которому я только что пришла, — выйти из партии — порождено тем фактом, что сегодня я думаю яснее, чем обычно, потому что я решила подробно описать весь этот день? Если это так, то кто та Анна, которая будет читать написанное мной? Кто та другая, чьих суждений и осуждений я боюсь; или, по меньшей мере, чей взгляд на жизнь отличается от моего, когда я не пишу, не думаю, не отдаю себе отчета во всем происходящем. И может, завтра,

когда другая Анна внимательно посмотрит на меня, я решу, что мне не стоит выходить из партии? С одной стороны, мне будет не хватать Джека — с кем еще смогу я обсуждать, и без купюр, все эти проблемы? Конечно, с Майклом — но он уходит от меня. И, помимо этого, с ним все эти разговоры сопровождает чувство горечи. Но вот что интересно: Майкл — бывший коммунист, предатель, погибшая душа; Джек — бюрократ от коммунизма. В некотором смысле Джек — убийца друзей Майкла (впрочем, как и я тогда, ведь я же тоже в партии). Именно Джек клеймит Майкла в качестве предателя. И именно Майкл клеймит Джека в качестве убийцы. И все же только с этими мужчинами (а ведь эти двое, если б повстречались, от недоверия и слова бы друг другу не сказали) могу я говорить, и именно они способны понять все мои чувства. Они — составляющие части одной и той же истории. Я стою в туалете и наношу капельки духов на тело, чтобы победить затхлый запах истекающей из меня крови, и неожиданно я понимаю: а ведь то, что я думаю о Майкле и Джеке, и есть мой кошмар о расстрельной команде, и об узниках, меняющихся местами. Я смущена, я чувствую головокружение, и я иду наверх в свой кабинет, и я сажусь за стол и резко отодвигаю от себя груды лежащих на столе журналов: «Вокс», «Советская литература», «Народы, пробуждайтесь для свободы!», «Возрожденный Китай» и так далее, и так далее (то зеркало, в которое я смотрелась больше года), и я понимаю, что больше уже не могу это читать. Я просто не могу это читать. Я на этом умерла, и все это умерло на мне. Посмотрю, что ждет меня сегодня «на социальном фронте». И когда я в своих мыслях дохожу до этой точки, входит Джек, потому что Джон Батт теперь уже уехал обратно в штаб, и он говорит:

— Анна, не согласишься выпить со мной чаю с сэндвичами?

Джек живет на официальную партийную зарплату, что составляет восемь фунтов в неделю; а его жена учительница, и зарабатывает она примерно столько же. Поэтому он должен экономить; и один из способов сэкономить деньги — не выходить на ленч, а приносить что-то из дома, чтобы на работе перекусить. Я его благодарю, иду к нему, и мы с ним беседуем. Но не о двух тех романах, потому что о них нам больше нечего сказать: их напечатают, и нам обоим стыдно, каждому — по-своему. Друг Джека только что вернулся из Советского Союза, в приватном разговоре он рассказал Джеку о царящем там антисемитизме. И пересказал слухи об убийствах, пытках, о всяческих запугиваниях. И вот мы с Джеком сидим и проверяем каждый кусочек информации: а это правда? Звучит ли это правдоподобно? А если это правда, то это означает, что… И в сотый раз я удивляюсь тому, что этот человек — часть бюрократической системы коммунизма, а, между тем, он понимает не больше моего и не больше, чем коммунист любого звания и ранга; чему же верить, а чему — не верить. Мы наконец решаем — и далеко не в первый раз, — что скорее всего Сталин был сумасшедшим, клиническим. Мы пьем чай с сэндвичами и размышляем вот на какую тему: если бы мы жили в Советском Союзе последних лет правления Сталина, сочли бы мы своим долгом убить его по политическим мотивам. Джек говорит, что нет; Сталин — неотъемлемая часть его жизненного опыта, его самого глубинного опыта, и что даже если бы он точно знал, что Сталин преступно безумен, то, когда пришло бы время спустить курок, он просто бы не смог: он лучше обратил бы ствол револьвера на самого себя. И я говорю, что я тоже не смогла бы, потому что «убийство по политическим мотивам противоречит моим принципам». Ну и так далее, и тому подобное; и я думаю, насколько ужасен весь этот разговор, и насколько он нечестен, потому что мы с Джеком находимся в комфортабельном и безопасном, в процветающем Лондоне и нашим жизням и нашей свободе вообще ничто не угрожает. И происходит кое-что еще, то, что меня пугает все больше и больше, — слова теряют свой смысл. Я слышу наш с Джеком разговор, — слова как будто выходят изнутри меня, из какого-то там места без названия, — но они не значат ничего. Я постоянно вижу, они буквально встают перед моими глазами — картины смерти, пыток, перекрестных допросов, — того, о чем мы говорим; и слова, которые мы произносим, никак не связаны с тем, что я вижу. Они звучат как бессвязное бормотание, как лепет сумасшедшего. Внезапно Джек спрашивает:

— Анна, ты собираешься уйти из партии?

Я говорю:

— Да.

Джек кивает. Это — дружелюбный, не осуждающий меня кивок. И очень одинокий. И между нами тут же пролегает пропасть — не недоверия, мы с ним друг другу доверяем, а будущего опыта. Он в партии останется, потому что он пробыл в ней так долго, и потому что это было и остается его жизнью, и потому что все его друзья в ней состоят и будут дальше состоять. И очень скоро при встрече мы будем друг для друга чужаками. И я думаю, до чего же он хороший человек, и до чего же хорошие все люди, подобные ему; и как они все были обмануты историей — и когда я использую такую мелодраматическую фразу, то понимаю, что это вовсе не мелодраматично, это просто точная и четкая формулировка. И если бы я это сейчас ему сказала, Джек бы просто и по-дружески кивнул бы мне в ответ. И мы бы посмотрели друг на друга с ироничным взаимопониманием — такие вот дела, и слава Богу, и так далее (как те два человека, когда они менялись местами перед небольшим отрядом, готовым произвести расстрел).

Я изучающе его рассматриваю — Джек присел на краешек рабочего стола, в руке — наполовину съеденный безвкусный сэндвич; он, невзирая ни на что, похож на оксфордского

или кембриджского преподавателя — кем он и был бы, если бы этого хотел. Вид у него довольно-таки мальчишеский: он в очках, он бледен и интеллигентен. И он — порядочный. Да, вот верное определение — порядочный. Но в то же время за ним стоит, и это — одна из составляющих его частей, что можно сказать и обо мне, — прискорбный перечень кровавых дел, убийств, несчастий, предательства и лжи. Он спрашивает:

— Ты плачешь, Анна?

— Я очень легко могу расплакаться, — отвечаю я.

Он кивает и говорит:

— Ты должна поступать так, как подсказывают тебе твои чувства и совесть.

Услышав это, я рассмеялась, потому что это в Джеке заговорили его британская культура, воспитание, его порядочный и совестливый нонконформизм. И он понимает, что вызвало мой смех, и он кивает и говорит:

— Мы все продукты определенного жизненного опыта. Меня вот угораздило прийти в сознание и разум в начале тридцатых годов.

Внезапно я чувствую себя невыносимо несчастной, и я говорю:

— Джек, я пошла работать.

И я возвращаюсь в свою комнату, сажусь за стол, роняю голову на руки и возношу благодарение Богу за то, что наша тупая секретарша вышла пообедать. Я думаю: «Майкл от меня уходит, с этим кончено; и, хотя он сам покинул партию давно, он — часть всей этой истории. И я вот тоже выхожу из партии. Заканчивается определенный жизненный этап. А что же будет дальше? Я ухожу, я так хочу, я ухожу к чему-то новому, и я должна так поступить. Я сбрасываю кожу или заново рождаюсь». Секретарша, Роза, заходит в комнату и видит, как я сижу, положив голову на руки, и спрашивает, не заболела ли я. Я отвечаю, что я сильно недосыпаю и маленько вздремнула. Потом я приступаю к «социальной работе». Я буду по ней скучать, когда уйду из партии: я ловлю себя на мысли: мне будет не хватать иллюзии, что я делаю хоть что-то полезное, и я сама не понимаю, действительно ли я считаю, что это — иллюзия.

Около полутора лет назад в одном из партийных журналов появилась небольшая заметка, уведомляющая читателей о том, что в издательстве «Боулз и Хартли», то есть в нашей фирме, было принято решение публиковать и романы тоже, а не только материалы по социологии, истории и тому подобное, что до той поры являлось единственным содержанием его деятельности. И после этого в нашу контору вдруг хлынули потоком рукописи. Поначалу мы шутили, что, должно быть, все члены партии по совместительству работают писателями-романистами, но очень скоро это перестало звучать как шутка. Потому с каждой рукописью — а было совершенно очевидно, что некоторые из них годами хранились в ящиках стола, — приходило и письмо; и эти письма-то и стали моей работой. Большинство романов — довольно плохи, они либо написаны банальным анонимом, либо попросту людьми несведущими. Но письма — это совсем другая история. Я не раз говорила Джеку, что очень жаль, что мы не можем издать подборку писем, штук пятьдесят или же около того, в качестве отдельной книги. На что он отвечал мне:

«Но, дорогая моя Анна, ведь это было бы антипартийной акцией, чтовы такое предлагаете!»

Типичное письмо:

Дорогой товарищ Престон! Я не знаю, что Вы думаете о том, что я Вам посылаю. Я написал это около четырех лет назад. Я это отправлял в ряд обычных «почтенных» издательств — чего тут скажешь! Когда я прочитал, что «Боулз и Хартли» решили поощрять художественное творчество, а не только обычные философские трактаты, я приободрился и решил еще раз попытать счастья. Может быть, это решение долгожданный знак нового отношения к подлинному творчеству в партии? Как бы там ни было, я ожидаю Вашего решения с нетерпением — нет нужды говорить! С товарищеским приветом. P. S. Мне очень трудно находить время для того, чтобы писать. Я — секретарь местной партийной организации (сократившейся за последние десять лет от пятидесяти шести членов до пятнадцати — да и то большинство из этих пятнадцати — члены партии только по названию). Я активно работаю в профсоюзе. Я также секретарь местного музыкального общества, — извините, но я считаю, что такие факты местной культурной жизни достойны внимания, хотя и знаю, что по этому поводу сказали бы в штабе! Я женат, у меня трое детей. Поэтому чтобы написать этот роман (если он заслуживает такого названия!), я вставал каждое утро в четыре часа и писал три часа, до тех пор, пока не просыпались мои дети и моя лучшая половина. А потом — вперед, на работу, о-хо-хо, еще один день адского труда на благо боссов, в данном случае это «Бекли Лтд.», компания по производству цемента. Никогда про них не слыхали? Ну, уж поверьте мне, если б я мог написать роман про них и их деятельность, на меня бы подали в суд за клевету. Чего тут скажешь!

И еще одно:

Дорогой товарищ. С большим страхом и волнением отправляю я вам свои рассказы. От Вас я надеюсь получить честную и справедливую оценку — они слишком много раз возвращались назад ко мне из наших так называемых культурных журналов. Я рад тому, что партия наконец сочла нужным поощрять талант в своей собственной среде, вместо того чтобы произносить речи о культуре на каждой конференции и ничего практического для нее не делать. Все эти тома о диалектическом материализме и истории крестьянских восстаний — все это очень хорошо, но как насчет живой статьи? У меня большой писательский опыт. Я начал писать во время войны (Второй мировой), когда я писал для нашего «Батальонного листка». С тех пор я всегда писал, когда у меня было для этого время. Но есть трения. С женой и двумя детьми (а моя жена полностью согласна с «мудрецами» с Кинг-стрит, что лучше бы товарищи занимались делом и раздавали листовки, а не тратили время на пустую писанину); это означает постоянную битву не только с ней, но и с местными партийными чиновниками, которые все как один приобретают унылый вид, когда я говорю, что мне нужны выходные для того, чтобы писать. С товарищеским приветом.