Золотая тетрадь

Лессинг Дорис Мэй

Дорогой товарищ. Как начать это письмо — большое для меня затруднение, а ведь если я не захочу и забоюсь этих усилий, то я никогда не узнаю, подскажет ли Вам сердце мне любезно помочь или же бросить мое письмо в корзину для бумаг. В первую очередь пишу Вам как мать. Моя семья, как и у тысяч других женщин, сильно пострадала во время завершающих этапов войны, и мне пришлось самой заботиться об обоих своих детях, хотя как раз тогда я закончила писать хронику (не роман) о моей юности, о которой очень высоко отзывалась читательница одного из наших лучших издательств (боюсь, капиталистических, и надо принимать во внимание возможные предрассудки — я не скрывала своей политической веры!). Но с двумя своими детьми на руках я должна была оставить всякую надежду на самовыражение в слове. Мне очень повезло, и я получила должность экономки у вдовца с тремя детьми, и вот

пять лет мы жили безбедно, а потом он женился во второй раз (это был не самый умный поступок, но речь сейчас совсем не об этом) и я оказалась ему больше не нужна в хозяйстве и мне и моим детям пришлось от него уехать. Потом я устроилась работать в приемную к зубному врачу, и на десять фунтов в неделю мне надо было прокормить своих детей и саму себя и сохранить внешнее подобие благополучной жизни. Теперь мои мальчики оба работают и мое время неожиданно снова принадлежит мне. Мне сорок пять лет, но я восстаю против мысли, что моя жизнь закончена. Друзья и/или товарищи говорят мне, что мой долг — посвятить все свободное время, которое у меня есть, партии (которой я оставалась верной в своих мыслях, несмотря на отсутствие времени для того, чтобы приносить практическую пользу). Но — смею ли я признаться в этом? — в моих мыслях о партии много смущения, и часто они негативные. Я не могу примирить веру своей юности в славное будущее человечества с тем, что мы читаем (хотя, конечно же, в капиталистической прессе — но, похоже, это тот случай, когда не бывает дыма без огня?), и я считаю, что будет лучше, если я прислушаюсь к своей истинной сущности и стану писать. Между тем, время проходило в повседневных домашних хлопотах и в трудах по добыванию хлеба насущного, и я утратила связь с прекрасными сторонами жизни. Пожалуйста, посоветуйте, что мне следует читать, как мне следует развиваться, и как я могу наверстать упущенное время. С братским приветом. P. S. Оба моих сына закончили среднюю школу, и оба, я боюсь, сильно превосходят меня в своих знаниях. От этого у меня появилось чувство неполноценности, с которым бывает очень трудно справиться. Я буду признательна Вам больше, чем я могу сказать, если Вы любезно мне поможете и что-нибудь мне посоветуете.

Я целый год отвечала на эти письма, встречалась с писателями, давала практические советы. Например, я приглашала в Лондон тех людей, которым приходится биться со своими местными партийными чиновниками за время, необходимое им для того, чтобы писать. Мы с Джеком приглашали их куда-нибудь на ленч или на чай и говорили им (Джек в таких случаях незаменим, потому что он занимает в партии высокое положение), что они должны бороться с этими чиновниками, должны настаивать на том, что имеют право на свободное время. На прошлой неделе я отвела одну женщину в юридическую консультацию, с тем чтобы ее там проконсультировали относительно развода с мужем.

Когда я разбираюсь с этими письмами или с теми, кто их написал, Роза Латимер сидит за своим рабочим столом напротив меня, каменея от неприязни. Она — типичный партиец наших дней; по происхождению это — низший средний класс, при слове «рабочий» ее глаза буквально наполняются слезами. Когда она произносит речи и использует такие выражения, как «Британский Рабочий» или «Рабочий Класс», она произносит их с почтительным придыханием. Когда Роза отправляется в глубинку, чтобы организовывать митинги или произносить речи, она всегда возвращается в состоянии полной экзальтации: «Прекрасные люди, — говорит она, — прекрасные, изумительные люди. Они настоящие». Неделю назад я получила письмо от жены одного профсоюзного деятеля, с которым она, Роза, провела за год до этого пару дней, после чего вернулась, по обыкновению воспевая изумительных настоящих людей. Эта женщина жаловалась, что она дошла до крайней точки: ее муж все свое свободное время проводит или с братией из профсоюза, или в пабе; и он никогда ни в чем не помогает ни ей, ни их детям, которых четверо. В постскриптуме, который, как обычно, пролил свет на всю ситуацию, было написано, что у них нет «любовной жизни» вот уже восемь лет. Я протянула это письмо Розе, без комментариев, она его прочла и быстро произнесла, зло, моментально занимая оборонительную позицию:

— Я ничего такого не заметила, когда я там была. Он — соль земли. Они, эти люди, соль земли.

А потом, возвращая мне письмо с лицемерной ослепительной улыбкой:

— Полагаю, вы только укрепите ее в ее стремлении пожалеть саму себя.

Я понимаю, каким это будет для меня облегчением — избавиться от общества Розы. Нечасто так случается, что люди мне не нравятся (по крайней мере, дольше чем какие-то несколько мгновений), но ее я не люблю активно и постоянно. И мне не нравится ее физическое присутствие рядом со мной. У нее длинная худая уродливая шея, с угрями и мазками грима. Над этой неприятной шеей — узкая, блестящая,

смазливая головка — как у птички. Роза непрестанно клюет своего мужа, он тоже партийный чиновник, человек приятный и не очень умный; и у нее двое детей, которых она воспитывает самым традиционным для среднего класса образом, пребывая в неустанной тревоге об их манерах и об их будущем. Когда-то Роза была очень хорошенькой — мне говорили, что в тридцатые годы она была одной из «партийных красоток». Конечно же, она меня пугает: она меня пугает в том же смысле, что и Джон Батт, — я боюсь в будущем превратиться в нее: что убережет меня от этого?

Глядя на Розу, я почти впадаю в транс, загипнотизированная этой ее грязной шеей, и вспоминаю, что сегодня у меня есть особые причины для того, чтобы тщательнее обычного следить за чистотой своего тела, и наношу еще один визит в туалет. Возвратившись к своему столу, я вижу, что принесли дневную почту, и с ней пришли еще две рукописи, а с ними — два письма. Одно из писем — от пенсионера преклонных лет, ему семьдесят пять, он живет один и крепится надеждой, что публикация этой книги (на первый взгляд — весьма плохой) «скрасит мою старость». Я решила, что мне надо съездить его навестить, и только потом вспомнила, что ухожу с этой работы. А будет ли кто-нибудь заниматься этим, если этого не буду делать я? Вероятно нет. Ну а так ли это важно? После года усилий по «социальной благотворительности» я не могу сказать, будто считаю, что все написанные мною письма, все нанесенные визиты, советы, розданные мной, и даже моя практическая помощь возымели какие-то существенные результаты. Может, слегка уменьшилось разочарование, слегка уменьшилась тоска, — но это опасный образ мысли, и слишком он для меня естественен, и я его боюсь.

Я иду к Джеку, он у себя, один, сидит в рубашке с закатанными рукавами, положив ноги на стол, и курит трубку. По его бледному и умному лицу понятно, что он очень сосредоточен, он о чем-то размышляет, он хмурится, и он больше чем когда-либо похож на университетского профессора, который отдыхает. Я знаю, он думает о своей личной работе. Его специальность — история коммунистической партии в Советском Союзе. Он на эту тему написал где-то порядка полумиллиона слов. Но сейчас это невозможно напечатать, потому что Джек правдиво написал о роли таких людей, как Троцкий и ему подобные. Он копит рукописи, заметки, записи бесед. Я дразню Джека:

— Через пару столетий можно будет говорить правду.

Он улыбается спокойно и отвечает:

— Или через пару десятков лет, или — через пять.

Его ничуть не беспокоит, что этот скрупулезный труд не будет иметь практического признания много лет, возможно, работа так и не увидит свет при его жизни. Однажды он сказал:

— Я совсем не удивлюсь, если найдется кто-то, кому так повезло, что он не член партии, и кто захочет вперед меня все это опубликовать. Но в то же время у человека со стороны нет того доступа к определенным людям и документам, который есть у меня. Так что дорога перекрыта с обоих концов.

Я интересуюсь:

— Джек, когда я уйду, будет ли кто-нибудь заниматься всеми этими людьми с их проблемами?

Он говорит:

— Знаешь, у меня нет возможности платить тому, кто будет это делать. Не так уж у нас много товарищей, которые, как ты, могут себе позволить жить на авторские гонорары.

Потом он смягчается и добавляет:

— Я посмотрю, что можно будет сделать в самых тяжелых случаях.

— Есть один престарелый пенсионер, — объясняю я, и я сажусь, и мы обсуждаем, как можно ему помочь.

Потом Джек говорит:

— Насколько я понимаю, ты не станешь предупреждать меня за месяц о своем уходе? Я всегда думал, что ты поступишь именно так — примешь решение об уходе и просто выйдешь на улицу.

— Ну, если бы я так не сделала, я, вероятно, вообще никогда не смогла бы уйти.

Он кивает.

— Ты собираешься работать где-нибудь в другом месте?

— Я не знаю, я хочу подумать.

— Как бы уединиться, отойти от дел?

— Дело в том, что мне кажется, что в моей голове сосуществует множество противоречивых представлений обо всем на свете.

— В голове любого человека сосуществует множество противоречивых представлений. А какое это имеет значение?

— Но для нас, конечно же, это должно иметь значение?

(Имея в виду, что это должно иметь значение для коммунистов.)

— Но, Анна, приходило ли тебе в голову, что на протяжении всей истории человечества…

— Ох, Джек, давай не будем говорить об истории, о пяти столетиях, все это такие отговорки.

— Нет, не отговорки. Потому что на протяжении всей истории человечества было, может быть, пять, десять, пятьдесят человек, чье сознание действительно соответствовало той эпохе, в которую они жили. И если наше сознание и наше понимание действительности не в полной мере соответствуют нашему времени, то чем же это так ужасно? Наши дети…