Золото Неаполя: Рассказы
Шрифт:
Все происходит именно так, как я вам говорю: с корсо Венеция между виа Палестро и виа Сальвини по знаку одетого в белое регулировщика вы попадаете в другой, более красивый город. Вас почти задевает поток велосипедистов и вплоть до начала пологого подъема к Бастиони вы можете видеть за садовой оградой людей, праздно растянувшихся на скамейках и погруженных в чтение газет или потрепанных книжек, а то вдруг какой-нибудь младенец, который еще только учится ходить, выглянет из лабиринта узеньких улочек, протянет к вам ручки и уткнется носом в землю. Подъем к Бастиони плавен и нежен, как очертания женской фигуры, и некоторые водители, преодолевая его, даже делают вид, что переключают скорость, — они уступают искушению проявить свою галантность перед легкими неровностями миланских дорог. Этот отрезок пути к Бастиони у Порта Венеция — место любовных свиданий простого народа: в праздничные вечера сюда приходят прогуляться со своими возлюбленными служаночки-фриуланки. Они затянуты в светлые платья, имеют в голове две-три недавно оформившиеся мысли, а их широкие лица пышат жаром, словно рождественский камин. Они держатся друг от друга на почтительном расстоянии, и молодой человек, ни на мгновение не позволяя своему плечу коснуться плеча девушки, время от времени берет спутницу за руку (в этом движении нет нежности — скорее кажется, что он просто из вежливости хочет избавить ее от такой
Корсо Буэнос-Айрес напоминает Форчеллу и Толедо, смешивает их на каждом шагу. Тележка бродячего торговца книгами и лоток продавца авторучек и темных очков выглядят безжалостной антитезой мрамору, металлу и зеркалам роскошных магазинов, а маленькие лавки отчаянно борются за место рядом с аристократией торговли. Ну скажите, где еще в городе вы можете выложить за рубашку либо жалких шестьсот лир, либо пять солидных банкнотов по тысяче? Где еще, как не на корсо Буэнос-Айрес, вам, когда вы входите в сверкающее кафе, приходится задевать за трехколесный велосипед продавца мороженого, тележку с виноградом или прилавок с арбузами? В каких других общественных местах может случиться, что вы увидите вместе, с одинаковыми чашечками или стаканами в руках или с одинаковыми входными билетами, столько пролетариев и представителей буржуазии? На углу виа Броджи заканчивается строительство небоскреба; сразу за ним выстроились в ряд несколько старых уютных винных погребков. Из них идет запах плесени, который по ночам пробивается через задвижки и настигает вас на противоположном тротуаре. Каждой стеной, каждым кирпичом корсо Буэнос-Айрес спрашивает, что вам нужно: он может предложить замки и гвозди, кастрюли и тарелки, швейные машинки и велосипеды, ткани и ковры, шляпы и ботинки, рыбу и мясо, цветы и фрукты, оружие и музыкальные инструменты, конфеты и лекарства, кроватки и коляски для детей, которые у вас родятся, и похоронные принадлежности для ваших дедушек и бабушек, которые готовятся вас покинуть, молитвенники и клизмы. Ни ваше тело, ни душа не потратят времени зря на корсо Буэнос-Айрес; даже подворотни в палаццо полностью заняты небольшими витринами. Фотографы выставляют в них сотни улыбающихся или озабоченных лиц, которых вы на самом деле никогда не встретите в Милане, так как в его реальности почти совершенно нет места большим полотнам и ретуши, но которые одновременно вставлены в бесчисленные паспарту где-нибудь в Палермо или Тревизо. Но мне на корсо Буэнос-Айрес больше нравятся те скромные лавки, где продаются чемоданы и высятся горы грубо сработанных сундучков — это усталые, но очаровательные лавки, в которых нельзя двигаться, в них можно ощутить атмосферу ночных путешествий третьим классом, представить запотевшие от дыхания стекла и проплывающие вдоль крытых перронов фонари и ощутить, как дрожат колеса в момент отправления. Милан растет, делается более сложным и прихорашивается таким образом каждый раз, когда прибывают новые поезда и с ними — новые надежды, и поэтому на участке корсо Буэнос-Айрес от Порта Венеция до напряженного перекрестка с виа Плинио и виа Витрувио (дальше уже чувствуется близость Монцы, и атмосфера делается другой) меня в конце концов всегда очаровывают лавки с чемоданами, и я позволяю своим мыслям неуловимо раскачиваться между грустью и намерениями что-то сделать, как раскачиваются прикрепленные к маленьким ржавым замкам ключики, висящие на каждом из них.
Любовь и смерть в Милане
В бюро произошло событие — Мария Тереза, ученица, из нескладного, похожего на мальчишку подростка превратилась в очаровательную девушку. Она даже улыбаться стала как-то по-другому. Еще вчера любой рассыльный мог сказать: «А ну-ка, принеси веник», и она покорно отправлялась в каморку, куда в любом учреждении сваливают швабры, старые конторские книги и нумерованные папки, в содержимом которых уже никто не может разобраться. Запах этой каморки преследовал Марию Терезу, а иногда, отправляясь посидеть в отведенный ей уголок, она слышала, как тихо шуршал приставший к платью обрывок старой ленты для пишущей машинки. Со временем красная и синяя краска на выброшенных лентах засыхает и трескается при прикосновении, и хотя эти краски остаются красками официальной корреспонденции, они кажутся очень-очень старыми, ветхими, и Марии Терезе всегда делается неприятно, когда они попадают на одежду или на руки.
Но все это никак не противоречит тому факту, что сегодня Мария Тереза кажется существом другого пола и возникает впечатление, что она вся светится. Бухгалтер Т., отец четырех дочерей, сразу все понял и первым обратился к ней «синьорина Мария Тереза». В одно мгновение девчонка-ученица становится взрослой девушкой и полноправной служащей, и соответственно меняются ее одежда, прическа, фотография на проездном билете. Она меняет стол, окно, у которого сидела, меняет жизнь — все, кроме места и часов работы.
Любовь в Милане может послужить источником стихотворения, хроники, бульварного романа или просто брачного свидетельства, как и в любом другом месте, с той только разницей, что это происходит в нерабочее время. Предложите Марии Терезе завтра умереть вместе с вами, и она согласится, если любит вас и если как раз завтра у нее начнется очередной отпуск. Глаза ее наполняются слезами, на пороге конторы она говорит вам: «Да, дорогой, все, что ты хочешь, но уже совсем пора, пусти меня, иначе я не успею отметиться в табеле!» Не смейтесь над этим и не страдайте, в этом случае небо и земля на стороне Марии Терезы; здесь, в Милане, бог обратил внимание только на мужчин. Когда-то он остановился посмотреть, как ломбардский Адам раздвигал горы, создавая ровную, мягко ложащуюся под ноги долину. В конце концов господь пришел к выводу, что мысль о том, чтобы над ней постоянно нависали облака, весьма недурна, и удалился на юг.
«Какая девушка», — вздыхают сослуживцы, когда у них появляется на это время. А может ли случиться так, что кто-нибудь из своих влюбится в нее? Однажды летом помощник счетовода, закончив писать на каком-то деле резолюцию «Выдать вексель», вдруг замечает, как от обнаженных рук Марии Терезы исходит нежное розовое сияние. За окном раскачиваются провода — в то утро у трамвая соскочил токоприемник, и молодой человек загадывает: если его поставят на место с третьего раза, сегодня дождусь ее после работы и заведу разговор. А может, это происходит
Я вижу два конверта с жалованьем на полированном мраморе каминной доски — так делает свои первые шаги ломбардская семья. Слитые воедино две души, два тела и два конверта с жалованьем действительно выражают идею брака. В горе и радости, в вычетах и повышениях клятва неразрывно связывает два человеческих существа, делает их неотделимыми друг от друга. Должны ли рабочий и работница, служащий и служащая оставаться такими и после свадьбы? Милан говорит «да». Даже от домашних хлопот женщина устает, но ее усталость и ее мысли совсем не такие, как у мужа, какие он приносит в дом, вернувшись с работы и закрыв за собой дверь с таким видом, словно хочет сказать: «Все, теперь до утра ничего знать не желаю!» А вот к супругам, которые вместе приходят домой после работы, мебель и домашняя утварь обращаются одинаково. Мария Тереза распечатывает бумажный пакет и отправляется к плите, Карло достает ящик с инструментами и собирается починить кран в ванной. Проходя по коридору, они бросают одинаковые взгляды на подушки в спальне, в которых еще сохранилось немного тепла. Он думает: «В ящичке прикроватной тумбочки с прошлой ночи осталось полсигареты», она говорит про себя: «Надо убрать теплый шарф в шкаф». Ничего подобного один конверт с жалованьем обеспечить не может, только два. Наконец из одного и того же угла комнаты и вселенной на супругов надвигается сон; на рассвете их будит, как ему и положено, старый хромой будильник, который звенит, только если его положить на бок. Во многих домах внезапный взрыв пронзительных звуков заставляет грудных детей вздрагивать в колыбелях. Это им полезно, когда они поступят в ученики, будут меньше раздражаться на звонок — раньше начнешь, быстрее научишься. Помню супружескую пару с виа Тертуллиано: было еще темно, когда они выходили из дома и отправлялись на завод, двухлетнего малыша отец нес на шее. Они оставляли его у бабушки — матери жены, хозяйки булочной на виале Умбрия и шли дальше, на звук гудков заводов Браун-Бовери. С деревьев на них мягко лился свет, и они шли счастливые, тесно прижавшись друг к другу. Не решусь утверждать, что у них не было забот и огорчений, но свежайший, резкий и терпкий воздух раннего утра, который всю ночь овевает листву и камни и приветствует нас на рассвете, вызывал у них желание или радостное воспоминание. Я крепко сжимал ручку чемодана и искал такси, чтобы ехать уже не помню куда. Тогда я долго смотрел вслед этим двум молодым людям, которые легко уходили вдаль, обнявшись. На улице, насколько хватало взгляда, не было никого, и я, неотрывно глядя на них, подумал: «Прощай, Милан».
Сейчас я переверну Милан вверх ногами, а вы, не теряя времени, соберете то, что вывалится, в новенькую кожаную папку: вот, здесь — дела. Некогда основатель города явился сюда, держа под мышкой дымовую трубу. Смертельно уставший, он осмотрелся и заявил: «Здесь построим фабрику, там — рынок. Потом — дома, чтобы спать, и огромную церковь, чтобы все могли молиться вместе в один и тот же день. Годится?» И пока закладывали фундамент первого здания, какой-нибудь Брамбилла или Висмара уже продавал открытки с видами улиц и площадей будущей метрополии. Все это потому, что без доверия не существовало бы ни дел, ни Милана, он был в большей степени письменно оформлен, нежели построен, и его камни навечно соединены векселями на два месяца. «Посторонним вход воспрещен», — гласили таблички на стенах, и только смерть входила свободно, не обращая на них никакого внимания. Против нее это бесполезно, и она везде ведет себя так, как хочет.
К смерти в Милане никто не готовится. Может случиться, что годам к пятидесяти миланец, разбогатев или просто обеспечив себе приличный доход, начинает задумываться о приобретении места на кладбище и в конечном счете приобретает его, но это — чистой воды кокетство, он прекрасно знает, что впереди еще слишком много работы, обязанностей и ответственности, чтобы умирать.
Здесь каждый человек — это предприятие в самом точном и полном смысле слова: известно, например, что предприятие это создано в 1902 году, дела идут нормально, так почему и каким образом оно должно прекратить существование? Вот классический образец смерти в Милане: патрон, закончив говорить в телефонную трубку: «В таком случае двести пятьдесят центнеров по тридцать тысяч без таможенного сбора» и кладя ее на место, вздрагивает и роняет голову на грудь, чтобы уж более никогда не шевельнуться, тут же вбегает с озабоченным видом слегка побледневший наследник, закрывает ему глаза и осторожно, одним пальцем, прикрывает крышку чернильницы.
В свинцово-серые аристократические палаццо, мрачность которых немного скрадывается прилегающими к ним садами, частично скрытыми массивной фигурой привратника (он стоит во внутреннем дворике, уперевшись руками в бока, так что деревья и клумбы можно рассмотреть в просвет между рукой и телом, как в иллюминатор), смерть входит, и все… Дальнейшее покрыто тайной. Столик в прихожей накрывают черной тканью и кладут на него книгу, в которой и расписываются важные господа, углубленные в свои мысли; хлопают дверцы автомобилей, нередко подъезжают кареты, и копыта звонко и печально стучат по асфальту виа Сан-Примо или виа Борромеи.