Золото Неаполя: Рассказы
Шрифт:
Пьеро Деспи положил трубку, но буквально в ту же секунду, так что с той стороны просто не могли успеть набрать номер, телефон зазвонил снова, причем без обычных интервалов, а непрерывным, настойчивым звонком, как звонит обычно междугородная. Эта странность озадачила адвоката; впрочем, может быть, дело было просто в том, что аппарат испортился; желая проверить это, он решил возобновить прерванный разговор. Услышав голос того же самого тембра — слова звучали так, как если бы пальцами барабанили по деревянной доске, — он вздрогнул. Разговор оказался далеко не коротким; звонивший начал с того, что сказал:
— Что за глупости
— Мне кажется, я понял, почему сейчас был непрерывный гудок. Наверное, вы какая-нибудь идиотка с центральной. Я пожалуюсь дирекции. Спокойной ночи.
— Стоп! Деспи, вы положили трубку, но вы ведь не можете отрицать, что все равно меня слышите? Телефонный аппарат вдруг как будто превратился в граммофон, вы согласны? Я продолжаю с вами говорить, хотя связь прервана; согласитесь, что добиться такого с центральной невозможно. Да-да, вы можете выпить всю бутылку коньяка, которая стоит рядом с вами на тумбочке… и, разумеется, подумайте над тем, как вы уже думаете, не спрятан ли в комнате микрофон… И ради бога, загляните — впрочем, вы уже заглядываете — под кровать и в шкаф… А в бумажнике у вас семь тысяч двести лир, откуда могут это знать на центральной? А пять минут назад вам ни с того ни с сего вспомнилась вдруг одна флорентийская улочка, улица Париончино, по которой вы прошли всего раз в жизни, в 1938 году… Так что же, адвокат, разве тот, кто шпионил бы за вами сквозь дырочку в потолке, разве мог бы он сообщить мне еще и это? Мне приятно видеть, что вы овладели собой и, как человек вежливый, собираетесь извиниться.
— Послушайте, а ведь я всегда считал, что ваш девиз — «короткие визиты». Так поторопитесь же, что вам от меня нужно?
— Возьмите трубку, давайте соблюдать форму. Я ваша смерть, адвокат, и если вы согласитесь, что я расту вместе с вами с той минуты, когда вы сделали первый вдох, то вы должны признать и то, что после матери я вам самая близкая родственница. Вы улыбаетесь? Браво! Чего вам бояться смерти, если в тот момент, когда я позвонила, вы и так собирались покончить с собой? Револьвером, который сейчас у вас в руке, вы пользовались на войне и ни разу не промахнулись… Это так?
— Да, это так. Вам не соврешь. А между тем, когда я сказал вам, что собирался покончить с собой, я был не совсем точен…
— Я знаю. Мне нравится ваша откровенность. Ну что, чувствуете вы теперь, что мы вместе пришли в этот мир и вместе в нем выросли? Хотите перейдем на «ты»? Пьеро, разве ты не знаешь, что мы с тобой одно и, выстрелив в себя, ты выстрелишь в меня?
— Повторяю, я вовсе еще не решил — кончать мне с собой или нет. Я просто чистил револьвер (я делаю это каждый месяц) и раздумывал.
— Да, так бывает. Человек, у которого есть оружие, если дотронется до него ночью, в тишине и одиночестве, обязательно подумает о том, как им можно воспользоваться, обратив его случайно или намеренно против врага, или против друга, или против самого себя. Но все же мотивы у тебя есть?
— Да как сказать. Ничего срочного и ничего особенно серьезного,
— Не понимаю. Объясни попроще.
— Не хочу я ничего объяснять. Это мысли, которые приходят в голову, когда в полночь чистишь револьвер. При неосторожности он может и выстрелить. Конечно, соблазнительно уйти из этого плохо устроенного мира, хлопнув дверью. Признаюсь, что я думал об этом и сегодня, но исключительно ради удовольствия думать: вот так же, в такой же мере участвует писатель в полной несчастий жизни своих героев.
— То есть можно сказать, что ты вышел за порог, но при этом придерживал дверь ногой, так?
— Нет, не совсем так. Я…
— Да бог с ним, этот предмет не стоит обсуждения, даже наоборот. Чем более неопределенным и умозрительным было твое намерение покончить с собой, тем больше мне тебя жалко. Послушай, Пьеро, ты, конечно, догадался, что я позвонила тебе не без причины. Так вот, речь идет именно об этом: я должна была предупредить тебя, что ты совершаешь двойную глупость… не одно безумие, а именно два, понимаешь, два.
— Не понимаю. В каком смысле два?
— Первое — это ошибка каждого самоубийцы. Когда ты уходишь из театра, представление не заканчивается (оно может даже измениться к лучшему!), а ты между тем теряешь приятную возможность его освистать. Второе: в твоем случае вообще не имело смысла об этом заботиться, то есть пытаться чуть раньше сделать то, что вот-вот должно было произойти само собой.
— Как? Ты хочешь сказать, что меня ждет естественный или по крайней мере не зависящий от моей воли близкий конец?
— Да.
— Я умру молодым?
— В том возрасте, в котором ты сейчас.
— То есть еще до того, как кончится этот год?
— До того, как кончится этот день. Пьеро, я знаю, ты человек мужественный. Начинается двенадцатое июня, пятница, до часа ночи остается семь минут. Ты доживешь примерно до четырех часов дня. Вот почему я хотела остановить твою руку. Тебе нравится, что я вмешалась, тебе кажется, что я поступила плохо?
— Откуда я знаю… Дай мне подумать… Ну и что же мне делать те четырнадцать или пятнадцать часов, которые ты решила мне, так сказать, подарить?
— Спи. Или читай. Или пей. Или выйди из дома, прогуляйся. Сходи к женщине. За эти пятнадцать часов должно случиться еще множество событий! Ну вот, скажем, одно из них: взойдет солнце.
— Не может быть.
— Уверяю тебя. Ах, Пьеро, не разочаровывай меня, не устраивай сцен, прошу тебя, будь мужчиной.
— Не волнуйся… Я совершенно спокоен… Я в состоянии быть спокойным. Или нет, я не желаю быть спокойным! И не жди, что я буду тебя благодарить и уверять в своей дружбе.