Золотое дно (сборник)
Шрифт:
— Тамара, ну чего ты? — спросил едва слышно и
сам удивился рыхлости голоса. Плечи жены вздрогнули,
но она так и осталась стоять лицом к окну, за которым
лежала пустая на отливе река с черными головнями
топляков и рыжими проплешинами мелей, и даже не ве
рилось сейчас, что река может быть радостной и муску
листой, бросающей завитые волны на низкие травяные
берега, когда над ней, располневшей от воды, стреми
тельно раскачиваются чайки и уходят в сторону с се
ребристой
и столь же пусты были безрадостные Тамарины глаза,
на которых лежала тусклая плесень света.
— Ты вот скажи, Тамара, если ты все понимаешь...
Ведь зрелого-то возраста совсем мало жить, а почто
мы миром не можем жить, все чего-то делим? А зрело-
го-то возраста так мало...
И Герман сделал несколько шагов навстречу без-
молвной и сиротливо одинокой женщине возле окна,
наполняясь жалостью и состраданием к ней, топча и
проклиная в душе себя, словно бы только сейчас услы
шал сердцем всю одинокость обиженного человека.
— Ну прости, забудь, что было, — хрипло попросил
зажатым горловым голосом. Тамара обернулась резко
и зло, углы губ брезгливо опали, что-то хищное и непри
ятное было сейчас в побледневшем лице.
— Уходи, видеть тебя не хочу!
— Ты скажи, что от меня надо...
— Уходи, — повторила тупо.
Герман взглянул в ее застывшие глаза, в которых не
было ничего, кроме упрямства и раздражения, и, без
вольно пожав плечами, пошел прочь... «Что еще надо
ей? Тоже мне принцесса на горошине! — наполняясь от
ветным раздражением, думал Герман. — Все есть, зара
боток всегда в дом. Детей нет, дак саму винить надо.
Ну когда выпью, дак не столь и часто, совсем неболь
шой процент, ума-то не пропью. С жиру бесится баба.
148
сесть верхом и погонять».
Герман никогда еще так не страдал душой, и это
страдание было для него непонятным: он услышал в
себе жалость к женщине, которая случайно стала его
женой, и этой жалостью был удивлен.
Откуда же было знать Герману, что даже великое
благоденствие и сытость не освободят человечество от
страданий?
«...Задумала на плечи сесть да погонять. Забрако
вала меня, дак можно и погонять? А ведь когда хомут
трет, даже лошадь сбесится. Чего еще надо? И в доме
все есть: давно ли живем, а завели ,и холодильник, и
стиральную машину, и шифоньер барахла всякого...
Ничего, перебесится, мягче будет, сама прибежит». —
И уже ни жалости, ни сострадания не осталось в его
душе — все потопила и захлестнула мужская
ленность...
Госта разошлись, Анисья с дочерью Галькой сидели
обнявшись в красном углу, уставясь мокрыми глазами
на разоренный стол, в комнатах пахло едой и тем сирот
ским и печальным запахом тлена, который еще долго
живет в доме после покойника.
Мать взглянула на сына и промолчала, только обе
жала пальцами кофточку, словно забыла застегнуть
ее. У Гальки глаза были опухшие, и, даже перед братом
стыдясь своего зареванного лица, она отвернулась,
опершись щекой о материно плечо.
— Мать, прости, я, пожалуй, поеду на тоню. Кому-
то ехать надо, — сказал Герман, быстро коснувшись л а
донью ее руки. Мать равнодушно качнула головой, дес
кать, что поделаешь, поезжай, а я уж тут как-нибудь
сама обойдусь.
Вечер был тихий, море успокоилось и не ворочалось
более угрозливо, розовый половик раскатало солнце по
едва сморщенной глади, и блики света, похожие на
больших разомлевших зверей, легко колыхались на во
де. Тихо было, и, утомленно шелестя, накатывалось
море на песок, истончаясь до прозрачности, сочилось в
желтую зернь и чуть слышно шипело. И даже не вери
лось сейчас, что еще несколько часов назад над почер
невшей деревней накрапывал занудливый дождь и над
головами людей свою последнюю дорогу совершал Мар
Н9
шого страдания и сама понурилась в скорби, набухла
слезой и уронила ее на мертвое лицо человека; но дол
гое страдание изнуряет, живым надо жить, и траурное
покрывало спало с откровенно сияющего неба. Живым
нужно солнце, ведь его и так-то мало в этих местах —
так пусть же порадуются люди ему, единственно достой
ному поклонения, родящему дух и плоть.
Чайка с протяжным выкриком прошлась над самой
тракторной тележкой и печально вгляделась в мужи
ков черными человечьими глазами...
— Чудик ты, чудь белоглазая, — сказали вчера ре
бята. — Ну чего ты мучаешься? Иди к нам в фонд, две
сотни всегда в кармане. Раз ушел с завода, пора его и
забыть, да-да...
— Но вдруг я бездарный?