Золотой век

Дмитриев Дмитрий Савватиевич

На них пахнуло сыростью и холодом.

— Спускайтесь, — проговорил старик, показывая на видневшуюся лестницу.

— Ох, страшно, батюшки, страшно! — заохала Пелагея Степановна.

— Полезай, не то спихну! — прикрикнул на жену Егор Ястреб.

— Пойдем, матушка, что батюшку гневишь, — беря за руку Пелагею Степановну, тихо сказала ей Таня.

— Егорушка, голубчик, дай хоть проститься с тобой. Может, не увидимся, обнять тебя дозволь, ведь сколько годов с тобой выжили.

По морщинистому бледному лицу старушки текли горькие слезы.

Таня тоже тихо плакала.

— Ну, что ж, давай простимся. — Прощай, жена Пелагея Степановна, лихом меня не вспоминай, прощай, голубка.

На этот раз дрогнул голос и у старика-приказчика, и на его суровом, безучастном лице появились слезы, но он отер их рукой и крепко обнял жену.

— А тебя, дочка названая, дай благословлю вот этой иконой, — храни тебя Матерь Божия!

Егор Ястреб вынул из узла, который находился в руках молодой девушки, небольшую икону Богоматери и истово благословил ею свою названую дочь.

Старушка Пелагея Степановна и Таня по ветхой деревянной лестнице осторожно спустились в яму, а оттуда подземным ходом направились к указанному им месту.

— Прощайте! — крикнул им вслед Егор Ястреб, захлопнул дверцу подполья, опять поставил диван на свое место и быстро вышел из сада на двор усадьбы, где в ожидании его собрались все дворовые.

LXIII

За Пелагеей Степановной и за Таней захлопнулась дверь и они очутились в подземном проходе, в совершенной темноте; проход был так узок, что идти рядом было невозможно; при том удушливый сырой воздух кружил им головы.

— Матушка, я вперед пойду, а ты за мной, — проговорила молодая девушка.

— Нет, Танюша, я вперед пойду; я постарше тебя и побольше живу на свете; если что и случится, может, тут в подземелье есть ямы, я упаду, — не велика печаль, а если ты, Танюша…

— Матушка, что ты говоришь, что говоришь!.. Твоя жизнь нужнее, чем моя. Пусти вперед меня, я не боязлива. А ты иди за мною. Какая темнота, ровно в могиле; куда идти — ничего не видно.

— Ох, Танюша, ох, милая, может, здесь мы и могилу найдем себе… — чуть не со слезами проговорила Пелагея Степановна.

— Что поделаешь, матушка, видно, такова есть наша судьбина.

— Разве, девонька, ты не боишься смерти?

— Что бояться, семи смертей не будет, а одной не миновать! — совершенно спокойно ответила своей названой матери молодая девушка.

— В твои-то годы да умирать; вот я иное дело… бойся не бойся, а ко мне близка смерть… за плечами она у меня.

— Полно, матушка, мы с тобой еще поживем на белом свете.

— Недолго, Танюша, мне жить осталось.

— К чему такие слова? Положимся на волю Божию; что Богу угодно, то и будет.

— Так, Танюша, так… какая ты у нас умная, догадливая. Недаром я с моим стариком любим тебя что дочку родную.

С таким, разговором Пелагея Степановна и Таня пробирались со всею осторожностью по подземному ходу, которому, кажется, и конца не было.

Они стали уставать,

и, как уже сказали, у них кружились головы от спертого сырого воздуха.

Прошло немного времени, как Пелагея Степановна и Таня шли по подземному ходу, но это сравнительно короткое время показалось им целой вечностью.

Впереди шла Таня; шла она ощупью, а за ней плелась Пелагея Степановна; она беспрестанно останавливалась, чтобы передохнуть.

— Танюша, да скоро ли мы выйдем из этой могилы? — слабым голосом спросила Пелагея Степановна, она едва держалась на ногах.

— Потерпи, родимая, скоро выйдем.

— А если не выйдем?

— Ну, в ту пору, обе мы здесь умрем с голоду, — спокойно проговорила молодая девушка.

— И ты про то говоришь так спокойно.

— Неужели же, матушка, убиваться прежде времени, что будет, то и будет, слезами да оханьем ведь не поможешь и от своей судьбы не уйдешь и не уедешь.

Водворилось молчание.

Пелагея Степановна и Таня шли по подземелью довольно долго; но вот, к их радости, они стали приближаться к выходу, в подземный ход стал проникать свет.

— Матушка, мы скоро выйдем, — радостным голосом воскликнула молодая девушка.

И Таня не ошиблась, пройдя еще несколько, они вышли из подземного прохода в большой и глубокий овраг, поросший мелким лесом и кустарником.

До их слуха ясно долетали отдаленные крики и ружейные выстрелы.

Старушка Пелагея Степановна и Таня поняли, откуда доносились эти крики и выстрелы, и обе они содрогнулись и изменились в лице.

— О, Господи, это верно Емелькины разбойники разбивают княжескую усадьбу… и что станет с моим Егорушкой, не видать мне больше его, сердечного… убьют его, голубчика, разбойники, — слезливым голосом промолвила старушка.

— Полно, матушка, не таков отец, не даст он себя убить… наверное, он спасется через подземный ход, как и мы спаслись, — утешая Пелагею Степановну, проговорила молодая девушка, хоть в спасение Егора Ястреба от разбойников шайки Пугачева она и сама плохо верила.

— Что нам делать, девонька, научи… где укрыть свои головы?.. Бежать ли нам, или здесь подождать, не придет ли Егорушка? Может, его спасет Бог?

— Надо здесь отца подождать! — несколько подумав, ответила старушке Таня.

— А если он не придет?

— Подождем час-другой, а там и пойдем.

— Куда же, девонька, мы пойдем?

— Про то я и сама не знаю, матушка… Придется нам видно идти куда глаза глядят.

— О, Господи, какое горе!.. Какое горе-то… недуманно-негаданно обрушилось то горе на наши головы… Был у нас свой угол, теперь его нет, был Егорушка, и его тоже нет, — добрая Пелагея Степановна заплакала горькими слезами; жаль было старушке своего гнезда, и того жальче Егорушку, с которым она прожила не один десяток лет; мало видела она ласки от своего сурового мужа, пожалуй, и совсем ее не видела, но это не мешало Пелагее Степановне любить мужа и смотреть на него как на своего господина.