Золотые росы
Шрифт:
– Ты что?
– удивленно спрашивает отец.
Я молчу, не сводя глаз со стенки. Отец щупает ладонью мой лоб и озабоченно говорит:
– Горишь ты вся. Простудилась, что ли?
Приходит бабушка и тоже щупает мою голову. Потом стаскивает с печки и укладывает в постель. Я протестую:
– Не заболела я, бабушка, слышишь! Не заболела... Пусти на печь, я хорошенько рассмотрю...
– Да что рассматривать там, на печи?
– удивляется бабушка.
– Орлика. Это он там, наверно, смотрел на меня.
– Ох ты, господи, бредит девчонка, - испуганно
Я плачу с отчаяния, что она меня не понимает. Я не брежу, я хорошо видела, как смотрел на меня блестящий озорной глаз. Конечно, это был Орлик! Как это я сразу не догадалась?!
На печь меня не пускают, и бабушка сердито ворчит:
– Такими сказками ребенка совсем уморить можно... Не сказка это, а одна война...
Я хочу возмутиться, сказать, что это самая лучшая сказка в мире, но язык меня не слушается, и я куда-то проваливаюсь. Вокруг темно, пусто и жарко. Я хочу выкарабкаться и не могу. Что-то душит меня, я кричу, но голоса нет, и никто меня не слышит. И вдруг появляется Орлик. Он, весело посвистывая, берет меня за руку, вытаскивает наверх. И тут я вижу, что это вовсе не Орлик, а моя мама. Она гладит меня прохладной рукой по лицу, и мне становится легко и приятно. Я улыбаюсь, закрываю глаза и засыпаю.
БОЛЕЗНЬ
Проснувшись, я вижу, что в комнате полумрак. Интересно, что сейчас: день или ночь? Не похоже ни на то, ни на другое. Свет какой-то странный, серо-желтый, как будто я еще не проснулась. Оказывается, это просто завешено окно. Я лежу на маминой большой кровати, а в другом углу комнаты, на своей кровати, лежит Ленька. В голубой деревянной люльке копошится Лиля. Мне смешно, что мы все так разоспались, и я тихонечко смеюсь. Лиля цепляется руками за люльку, встает на ноги и, приоткрыв рот, молча смотрит на меня. Потом хлопает в ладоши и визжит: "Ойя". Это она меня так зовет. Я хочу подняться и не могу. Тяжелая голова болтается на тоненькой непослушной шее. Я снова шлепаюсь на подушку.
– Ле-е-нька, - хнычу я, - подай мне валенки...
В комнату входит мама.
– Проснулась!
– обрадованно говорит она.
– Кушать хочешь?
Я отрицательно качаю головой.
– Может, сметаны с белым хлебом?
– спрашивает мама.
Удивительно, но я ничего не хочу, даже самых вкусных вещей на свете.
– Ленька, а ты хочешь сметаны?
– спрашиваю я.
– Нет, - слабо говорит Ленька.
– А почему?
– Потому что я больной.
– А я разве тоже больная?
– И ты, и Лиля - все больные, - отвечает Ленька.
– У нас корь. Видишь, окно завешено?
Ленька совсем слабенький, он даже не поднимает головы. Мне его очень жалко.
– Ленька, ты только не умирай, - жалобно говорю я.
– Ты, может, лучше поешь, а?
– Я не умру, мне банки ставили, - равнодушно говорит Ленька.
– Все равно поешь, - уговариваю я.
– А ты?
– Я?.. Ну ладно, я тоже поем, - соглашаюсь я из-за Леньки.
Обрадованная мама кормит нас с ложки, как маленьких. Мы съедаем по нескольку ложечек сметаны, и каждый торжественно объявляет, сколько съел.
Легче всех переносит
Через несколько дней одеяло, которым у нас в комнате было завешено окно, снимают. Лиля уже топает по полу, я сижу в постели и смотрю, как пушистые снежинки плавно кружатся за окном, и только один Ленька лежит. Лицо у него бледное, а глаза красноватые. Он не жалуется, но я вижу, что ему плохо. Он почти не разговаривает, и мне так странно видеть его молчащим. Бабушка приносит нам куриный суп. От него идет такой аромат, что я без уговоров берусь за ложку. В прозрачном жирном бульоне видны разбухшие ячменные крупинки, которые нам так нравились с молоком.
– Что, Бархатную шейку сварили?
– спрашивает вдруг Ленька.
Я опускаю ложку и испуганно смотрю на бабушку.
– Выдумал еще!
– сердито говорит она.
– Ешь лучше да поправляйся...
Но Ленька есть не желает. Он твердит, что сварили Бархатную шейку, потому что она болела и бабушка говорила, что она не перезимует с ободранной спиной.
– Ешьте сами, а я не буду!
– плачет он, размазывая по лицу слезы.
Он так горько всхлипывает, что я не выдерживаю и тоже начинаю шмыгать носом.
Бабушка уходит и спустя несколько минут возвращается, неся в руках Бархатную шейку. Она ставит ее на пол, и мы с Ленькой смотрим на нее, как на чудо.
Ободранная ее спина уже покрылась легким пушком, только гребешок еще бледный, как у больной.
– Ко-о-ко-ко!
– тоненько затягивает она и, склонив набок голову, смотрит на Леньку своим круглым желтым глазком. Ленька смеется. Он вдруг садится в постели, берет мисочку с супом и начинает есть. Бульон хлебает сам, а крупу вытаскивает и бросает Бархатной шейке. Она клюет и, подняв голову, смотрит на Леньку в ожидании новой порции.
Проходят день за днем. Теперь каждый раз, как только мы садимся обедать, бабушка приносит Бархатную шейку. Мы кушаем все вместе, и все вместе быстро поправляемся. Гребешок у Бархатной шейки с каждым днем краснеет все больше, а слабый пушок на спине превращается в золотистые перышки. Ленька тоже окреп настолько, что швыряется в меня подушкой. Каждый день к нам под окно прибегают ребята. В дом их бабушка не пускает - корь болезнь заразная. Зинка, расплюснув нос о стекло, таращит свои озорные глаза, смеется и что-то втолковывает мне жестами, чего я никак не могу понять. Она сердится и, махнув рукой, убегает. Верный Павлик стоит до тех пор, пока не начинает синеть от холода.
– Бабушка, - говорю я, - ну пусти ты его в дом. Может, он и не заболеет...
– И в самом деле, - говорит мама, - он там на холоде скорее простудится.
Бабушка, набросив платок, выходит на крыльцо. Они там о чем-то переговариваются, и через минуту Павлик появляется у нас в комнате. Оказывается, он уже болел корью и теперь ему не опасно.
– Ой, бабушка, может, и Зинка уже болела! Что же ты у нее не спросила?
– говорю я.
– Только и делов мне - узнавать, кто чем болел, - отмахивается бабушка.