Звенит январская вьюга
Шрифт:
Одно было ясно: в стране, где всё подчинено диктатуре власти, продолжать заниматься искусством было нереальным, а оставаться было тем более опасно.
В один из дней, не сказав ничего никому из друзей, собрав самые необходимые вещи, Рознер с женой и маленькой дочерью покинули Москву. Путь их лежал в город Львов, где им надлежало пересесть в другой поезд и направиться в Польшу. Получив во Львове паспорта, ничего не подразумевая, семья пересела в другой поезд. Но на границе, при проверке документов выясняется, что паспорта их были недействительными и семью Эдди Игнатьевича немедленно арестовывают. Это было опрометчивым шагом со стороны Эдди Игнатьевича! Не оформив настоящих документов, боясь, что их могут им не выдать, Рознер решил пойти на опрометчивый шаг с приобретением фальшивых документов, надеясь на лучшее. Это было его самой большой ошибкой в жизни, которую он не мог себе простить и за которую его семье пришлось долго расплачиваться. После допросов КГБ в городе Львове семью Рознера переправляют в Москву на Лубянку в Комитет государственной безопасности, где Рознер какое-то время находился под следствием. Его заставляют подписать бумаги, в которых чёрным по белому написано о том, что он, якобы, является американским агентом, собиравшимся из Польши перебраться в Америку. Там же, на Лубянке, один из чиновников, будучи поклонником творчества Рознера, уговаривает Эдди
Детство
С братом Лёней
Мне 7 лет
Первая репетиция
На сцене с Э. Рознером
Из моих воспоминаний
Однажды я обратила внимание на то, что у Рознера два больших пальца рук смотрелись необычно, т. е. ногти выглядели изуродованными, в сплошных вмятинах.
«Дядя Эдди!», – обратилась я к нему. Так он просил называть его.
«Почему у тебя такие пальцы?» – спросила я однажды.
«Золётко моё! Это всё сделяли они, на Любянке», – ответил он.
Но я не унималась:
«А почему они это сделали?». «Им хотелось, штоби я больше ныкогда нэ играль на трубье. Оны мстыли мне, мучая менья там», – как бы жалуясь, посетовал он. «Оны мои палцы ставилы в станок и зажимали их так сыльно, что я порой тэрял сознаные».
Услышав это, я была на грани истерики, но Рознер, увидев это, тут же сменил тему разговора, переведя его на весёлый тон. Я часто интересовалась его прошлым, задавая вопросы, но он, видя, как я болезненно реагирую на его рассказы, старался реже говорить на эту тему, невзирая на все мои неоднократные просьбы. Сам Эдди Игнатьевич не любил вспоминать о прошлом, уж слишком тяжёлым оно оказалось.
В детстве мы все верим в чудеса, в прекрасную сказку и доброго молодца, побеждающего зло. Но повзрослев, смеёмся и, иронизируя, шутим над разного рода детскими мечтами! Мне вспоминается одна песня из старого кинофильма прошлых лет «Золотой ключик». Это была старая версия кинофильма о Буратино, и песню для того фильма написали композитор Л. Шварц и поэт М. Фроман.
Далёко, далёко за морем,Стоит золотая стена.В стене той заветная дверца.За дверцей большая страна!Ключом золотым отпираютЗаветную дверцу в стене,Но где отыскать этот ключик,Никто не разгадывал мне.Прекрасны там горы и воды,И реки там все широки.Все дети там учатся в школах,И славно живут старики.На реку пойдёшь ли, на север,На запад, восток или юг,Везде человек человекуТам верный товарищ и друг.Прощайте! Мы едем за море!В далёкий и радостный путь.В страну, где не ведают горя,Где сможем и мы отдохнуть!Как говорили в народе: – «Был человек и нет его!»
Ещё говорили так: «Незаменимых нет!»
Уверенная присказка: «Человек человеку друг!»
И даже так: «Человек – звучит гордо!»
Из рассказов Э. Рознера о Колыме
В самом начале своего пребывания в лагере, однажды кто-то из заключённых случайно, а может и специально обронил окурок на пол, с рядом стоявшим Рознером. И произошло это в тот момент, когда мимо проходил надзиратель. Увидев окурок, надзиратель в грубой форме велел Рознеру немедленно поднять. Рознер попытался объяснить, что он некурящий. Тогда тот стал оскорблять Эдди Игнатьевича, заставив его опуститься на колени и поднять тот окурок. Впервые в жизни Эдди Игнатьевич испытал невыносимое чувство унижения, какого ему никогда раньше не приходилось испытывать. Первые годы пребывания в лагере оказались жутким кошмаром. Обстановка и окружение делали его жизнь поистине невыносимой. Успокаивало лишь одно обстоятельство, что где-то там, далеко, оставались его жена и дочь, ради которых ему необходимо было всё терпеть, лишь бы выжить. Проходили долгие мучительные месяцы, и мало-помалу об известном музыканте – трубаче, находившемся там в лагере, поползли слухи среди заключённых. Понемногу и начальство стало интересоваться музыкантом. А вскоре Рознер получает разрешение на создание своего оркестра. Но тут возникает серьёзная проблема, где взять музыкантов? В той сфере, где он пребывал, людей с музыкальным образованием не было, за исключением нескольких человек, да и те никогда не играли в профессиональных коллективах. Кто-то из заключённых стал подсказывать ещё о нескольких других людях, кто хоть как – то мог играть на инструментах, но и этого было недостаточно, и тогда Эдди Игнатьевичу пришлось обратиться к начальству с просьбой помочь ему найти людей, желающих научиться играть на инструментах, и такие нашлись. Как в музыкальной школе, изо дня в день, долгими часами
Всем необходимо было выживать любым способом, и музыка оказалась единственной соломинкой спасения. После продолжительных занятий и титанического труда мало – помалу оркестр начинал потихоньку звучать. Конечно, до нормального звучания не хватало многого, но маленький результат был налицо.
Теперь в репертуаре оркестра не могло быть джазовых произведений, их место заняли другие произведения, простые советские песни, которые Рознер обязан был аранжировать. Это были долгие и продолжительные месяцы кропотливого и тяжёлого труда, когда оркестр обрёл некое звучание и был готов к первому выступлению в местном клубе для заключённых и лагерного начальства. Тот труд, проведённый Эдди Игнатьевичем Рознером, был несоизмерим ни с каким другим трудом! Помимо занятий с оркестром, проводимых с утра и до вечера, Эдди Рознеру надлежало заниматься и аранжированием пьес. Вот так ежедневно, после занятий с оркестром, Рознер усаживался перед крошечной деревянной тумбой и начинал сочинять, расписывая новые произведения для своего оркестра. От постоянного недосыпания его организм был сильно истощён, а чувство голода обессиливало и без того измученный организм. Теперь Эдди Игнатьевич уже не играл на трубе. Всё упиралось лишь в одну и очень вескую причину, что в Москве, при аресте, трубу его конфисковали. У него пошатывались зубы и болели дёсны, а за этим последовало заболевание – цинга. Ему необходимы были витамины, лук и чеснок. И узнав об этом, рискуя попасться на глаза лагерным надзирателям, танцовщица, работавшая в его оркестре, утаскивала с кухни что-нибудь из еды и по ночам приносила Эдди Игнатьевичу. И только благодаря той женщине по имени Марина, Рознер сумел выжить. Они стали друзьями. Он был ей бесконечно благодарен и в какой-то момент их отношения из дружеских перешли в интимные. Сам того не желая, впервые за долгие годы он подвергся искушению, но в душе был по-прежнему предан и любил свою Рут. Она часто снилась и, как наяву, обнимала его, но проснувшись, он долго оставался под впечатлением сна, не находя себе места. Лагерная жизнь была суровой, изнурительной и ничего хорошего не предвещала. День сменялся ночью, а ночь днём. Шли месяцы, и однажды Марина вынуждена была признаться Рознеру, что ждёт от него ребёнка, а ещё через девять месяцев у них родилась дочь, которую назвали Ириной.
Из моих воспоминаний
Мне исполнилось 17 лет. В то время я уже была солисткой оркестра Эдди Рознера. Эдди Игнатьевич полюбил меня, как дочь, часто проявляя заботу обо мне, чем я была горда. В разговоре с кем – то, если бывало он клялся в чём – то, то при этом называл два имени, первым именем была его родная дочь Эрика, вторым именем было моё. По-детски я была уверена, что на тот момент в его жизни я занимала одно из главных мест и по-детски не могла даже представить кого-то ещё! Но однажды всё поменялось в одночасье. В городе Николаеве, куда мы приехали на гастроли, однажды я постучала в дверь гостиничного номера, в котором жил дядя Эдди и, войдя в номер, неожиданно увидела сидящую рядом с ним девочку лет 13–14-ти. Почувствовав моё смятение, Рознер сразу поспешил мне навстречу и стал нас знакомить, представив девочку своей дочерью, которую звали Ирина. Она показалась мне обычным, милым, худощавым ребёнком. Уже познакомившись поближе, моя детская ревность поутихла. И хоть Ирина была ничем не примечательным ребёнком, что-то в её поведении проскальзывало рознеровское, но особенно глаза, которые по цвету зрачков были разными, серый и карий. Мы виделись с Ириной несколько дней, а затем наш путь лежал в другие города. В дальнейшем мне не пришлось больше видеться с Ириной.
В 90-е годы, приезжая в Москву и останавливаясь у своей подруги Лидии, мне не раз приходилось быть слушателем многочисленных рассказов от её тёти Таси, чья судьба немного напоминала судьбу Э. Рознера. В те далёкие сталинские времена тётя Тася была приговорена к десяти годам тюремного заключения и немедленно выслана в Сибирь. По её рассказам я много узнала о лагерной жизни, где находилось огромное число ни в чём не повинных людей. Тёте Тасе, у которой кожа лица была изрезана десятками морщин, пришлось пройти тяжёлое жизненное испытание. Это были холодные тёмные бараки, никогда прежде не отапливающиеся в зимние лютые морозы. В одном из таких бараков могло находиться более ста женщин. Все спали на полу, плотно прижавшись друг к другу. Купаться разрешалось редко. В тех немыслимых, нечеловеческих условиях, где постоянная антисанитария порождала множество разных заболеваний, несмотря на это и многое другое, бедные женщины вынуждены были находиться и отбывать кем-то приговоренный многолетний срок. Грязь, вши огромного размера, ползающие по головам, буквально не давали покоя ни днём, ни ночью. Среди заключённых, в лагере было немало известных и заслуженных деятелей культуры и искусства. Бесконечно тянулись год за годом, но однажды, среди ночи кто-то из женщин громко, на весь барак закричал, да так, что перепугал всех, кто находился там. Спящие женщины повскакивали с мест и испуганно стали смотреть на кричащую. «Бабы! Чую, чую, сдох этот ирод!» Это был 1953 год. Год смерти И. Сталина.
Не забыла я и другой эпизод, но уже в мирное время.
В поезде, в котором ехали артисты на гастроли, в одном из купе со мной и моим мужем сидела известная Народная артистка СССР Зоя Алексеевна Фёдорова.
Многое она тогда нам рассказывала о своей жизни, которая тоже была не из лёгких. В те времена сталинской эпохи однажды где-то, Зою Алексеевну Фёдорову кто-то познакомил с молодым и красивым американским лётчиком. И через некоторое время между молодой парой вспыхнул настоящий серьёзный роман. Оба были влюблены друг в друга, и через год у них появилась на свет дочь Виктория. Это были всё те же сталинские времена, когда связь с иностранцами каралась строго. Вследствие чего З. Фёдорова была арестована и привлечена к суду и приговорена к тюремному заключению на десять лет, с высылкой в Сибирь. В том же лагере, где отбывала свой срок Зоя Фёдорова, сидела не менее известная русская певица Лидия Андреевна Русланова. Из рассказов Зои Фёдоровой мне запомнился один эпизод, связанный с народной любимицей России – Лидией Руслановой. Просидели они в лагере бок о бок долгие годы. А когда пришёл долгожданный 1953 год, вызвали Л. Русланову в комендатуру, где за столом в ряд, сидело всё начальство лагеря. И указав ей пальцем на табурет, стоявший посередине комнаты, велено было сесть. Затем вслух стали зачитывать приказ, в котором чёрным по белому сообщалось о том, что гражданка Л. Русланова, начиная с сего дня, подлежит освобождению и будет выпущена на свободу. Услышав сей приказ местного начальства, о своём освобождении, Лидия Андреевна Русланова, сильно разволновавшись и погрозив начальству кулаком, во всё горло закричала: «Суки! Бляди!» Ошеломлённая известием, Лидия Андреевна попыталась подняться с табурета, но не смогла. От сильного стресса у Лидии Андреевны отнялись ноги, и пришлось какое-то время находиться в местной больнице.