Зверь лютый. Книга 24. Гоньба
Шрифт:
Юлька-лекарка и ты — спасли меня. Дали время. Чтобы понять, чтобы стать, чтобы жить.
Второй раз ты спас меня на своей свадьбе. Когда, пусть и по твоим собственным причинам, пусть и на смерть, но вытолкнул из города, заставил избежать участи жертвы малолетней садистки — твоей жены.
И вот только что, здесь в Луках, когда забрал меня у кнутобойцев. Хотя бы и для возвращения твоего имения, холопа беглого.
Я обязан тебе. Трижды обязан жизнью. Неблагодарность — смертный грех. Я — благодарен. Всей душой. Но это не причина не убить тебя.
Ты — прав. В этом
А я — злодей, душегуб, убийца.
Хуже — вор, тать, крамольник. Убил господина своего.
По «Правде» — мне должны сперва отрубить руку. Которой совершено злодеяние. Потом — смерть. Смерть — обязательна. Как бешеной собаке. Чтобы — не воспроизводилось. Не повторялось. Ибо — татьба, измена и противу всего народа Руськаго — злодеяние.
Я — убил. И ещё убью. Таких как ты. Не за любовь к моей заднице. За уверенность в праве надевать ошейники на людей. За исконно-посконное холопство. За следование «Закону Руському».
Нормален? Законопослушен? — Враг. Для меня.
«Все так живут»? — Такие «все» — жить не будут.
За что? — За мои давешние переживания, мои иллюзии. За веру, надежду, любовь. Мои. Обращённые на тебя. И за их разрушение.
Почему? — Потому что я — «Зверь Лютый». Попандопуло. «Чужой». Не от мира сего.
…
Ножик откуда? — А просто: когда Хотеней и подручный его с меня удавку срезали, они ножик откуда-то принесли. А чтобы он в тряпье не затерялся — под стенку кинули. Когда я к стене уселся да попытался спину как-то поудобнее пристроить — шарил руками рядом и нащупал. Первый раз увидел — уже у Хотенея в сердце. Нормальный хозяйственный ножик. «Косарь» — полено на лучину для растопки щепить. С достаточно длинным лезвием, простенькой деревянной рукояткой.
«Рояль»? Случайность? — Да. Я постоянно с этого живу. Создаю возможности и использую случайности. Которые выражают закономерности. Не нашёлся бы ножик — вон полено лежит. Или — кусок от моей удавки. Рабовладельцы — должны быть уничтожаемы. Начиная с самого для меня первого, с самого главного — с моего собственного. Моего Хотенея… Моего повелителя. Правильнее — владельца. Имущество-иметеля. Правообладателя. Ныне — уже покойного.
Уже покойного, но ещё тёпленького. И — вечно живого. В моей памяти.
Как я тогда ему радовался! Как волновался от всякого его взгляда-слова! Даже жалко. Тогдашнее чувство радости. Моей радости.
А ведь ты был не так уж плох. Какого-то особенного сволочизма, садизма, маразма… отнюдь. Просто — боярин. «Столп Святой Руси». Один из… Бывают и хуже.
…
Так, Ванюша, хватит философировать и ностальгировать. Я — не ассасин, мне загробное блаженство с семьюдесятью девственницами не грозит. Мало убить — надо ещё суметь убраться с места убийства.
Скрипя зубами от… ощущений в разных местах своего, в очередной раз столь
Отсюда надо выбираться. А на улице, знаете ли, нынче зима. И вылезать туда голому… не камильфо. В сваленной на лавке одежде Хотенея удастся, может быть, найти что-то подходящее. Хотя, конечно, размерчик у него маловат.
Я острожно покачивался, держась за стенку в полутемной мыльне, пытаясь разглядеть сапоги покойного. Обувь — главное в моей ситуации. А садиться, вообще — двигаться… приходилось очень осторожно. Уж больно яркие впечатления. У меня.
Вдруг за дверью раздался шум, она распахнулась и внутрь вбежал, с какими-то вещами в руках давешний прислужник. Мой конкурент на должность «любимого наложника».
Проскочил внутрь, увидел лежащего на полу своего господина. Темновато, нож я не вынул, крови вытекло мало, нож прикрыт рубахой. Лежит человек и лежит. Почему — не понятно.
Парень упал на колени возле трупа, взволнованно, шёпотом, произнёс:
— Господине! Хотеней Ратиборович! Что с тобой?
В его голосе звучало искреннее участие, сердечная тревога. «Верный раб». Преданный, заботливый, любящий. «Мечта хозяйки». Здесь — хозяина. Даже завидно — мне б таких побольше.
В смысле преданности, а не так, как вы подумали.
Не получив ответа, парень прижался ухом к груди своего любовника и повелителя.
Возле двери лежали стопочкой банные шайки. Я ухватил верхнюю, рискнув оторваться от стенки, сделал шаг и обрушил с маху эту деревянную посудину на голову прислужника. И сам свалился следом.
Удар получился громкий. И сильный — парень не шевелился. А я… чуть не заорал в голос — коленкой стукнулся.
Пережил… ощущение. Стряхнул выжатые болью слёзы. И пополз. Добрался до его горла, пощупал жилку — пульс есть. Жаль. Вытащил из Хотенея нож и перерезал горло бесчувственному телу. Остриё у ножика острое. А лезвие — тупое. Пришлось пилить.
Парень, не приходя в сознание, забулькал кровавым фонтаном. Обильно, после того как я вытащил нож, потекла кровь и из Хотенея. Подсунул ножик под правую руку «холопа верного» и осторожно, стараясь не замараться, отполз к лавке.
А этого-то за что?! — Не «за что», а «почему». Потому что свидетель.
Парень этот мне… никак. Просто оказался не в том месте не в то время. Извини. «И царствие божие примет тебя в распахнутые двери». Там — всех таких принимают.
В смысле — невинно убиенных. А не тех, про кого вы подумали.
Подобрать одежду оказалось непросто. Как-то вырос… незаметно. Кафтан Хотенея затрещал в плечах. Сапоги не налезали вообще. А вот рубаха, штаны, шуба, шапка… приемлемо — в «Святой Руси» почти нет подогнанной по фигуре одежды. Чтобы не болталось — подпоясывайся.
Исподнее — пропускаем. Хуже всего с обувкой. Кончилось тем, что я замотал ноги какими-то полотенцами вместо онучей и влез в свои «губанские» лапти. Напоследок вылил в прихожей на сложенные поленья обнаруженный кувшин с маслом. В получающуюся от стекающих капель лужу поставил огарок.