Зверь в Ниене
Шрифт:
«И может незаметно ходить по ночам, куда ему вздумается», — подумал Хайнц.
— Зачем ты подарил ему цепочку со змеёй? — грубо и резко сказал юстиц-бургомистр, протягивая над столом украшение.
— Дарил? — удивился купец. — Я никогда Тойво ничего не дарил. Какую цепочку? Зачем ему? Он не носил ничего ценного.
— Где он её взял?
— Не знаю, — замотал головой Саволайнен. — Такие ценности не носит даже моя Лайма. А Тойво? Это бабское украшение. Да и взять ему неоткуда.
— С кем водит дружбу ваш Тойво? — поинтересовался ленсман Штумпф.
— Когда Тойво в себе, он общительный и добрый малый, — заторопился Саволайнен,
— Вы находитесь под присягой, которая является залогом спасения вашей души. Отвечайте правдиво, пока у вас есть возможность засвидетельствовать истину, чтобы не менять показаний перед судом, а нам для окончательного выяснения не пришлось подвергать вас пытке.
Он сказал это на ломаном финском, но Хайнц понял, что Саволайнен понял.
— Тойво все недолюбливали за то, что он иногда издевается над людьми словесами и гримасами, но девицы его жалели.
— Кто именно?
В ратуше наступила мёртвая тишина.
— Ута, дочь шорника Хооде?
Саволайнен сидел в оцепенении. Он, казалось, не понял. А потом как понял!
— Ута? Нет! Она в его сторону вообще не смотрела. Линда была его лучшей подругой. Может быть Эльза, временами. Но Ута? Они в последний год стали перебрасываться словами, — боясь пытки, купец говорил, что на самом деле видел. — Но они всегда переговаривались через забор. Герр Хооде недолюбливает нас и относится, можно сказать, с неприязнью. Спросите соседей! Он не нашей общины и не нашего языка.
— А дети ваших соседей и по всему вашему концу? — въедливо осведомился ленсман.
— Они были заодно, — промолвил подавленный сыплющимися со всех сторон вопросами Саволайнен.
ГРЕХИ НОЧИ
Финн как следует не пьян, пока может лежать, держась за пол. Валттери Саволайнен и не напивался по-настоящему. Отлежавшись, он поднимался, чтобы снова усесться за стол в «Бухте радости». Он всегда возвращался домой на своих ногах, иногда ведомый под руки сердобольными бюргерами. Лавку он почти не открывал. Пятно позора Саволайнен смывал самым надёжным средством и поодаль от честных горожан — в опустевшем бордингаузе, куда к нему потянулись сочувствующие. А хозяин стал привечать в пустую зимнюю пору источник эре и марок — вожака нечестивых и его свору, не более грешных пред лицем Господа, нежели моряки.
Даже вдовые чухонки с окрестных деревень, прознав о неурочном изобилии, принялись снувать к месту работы, и на них находился спрос.
В ратуше сидели два баварца, как их стали называть горожане, отчуждая от себя, — Грюббе и Хайнц, приплывшие с далёкой чужбины на одном корабле. Люди без прошлого, как многие в этом городе. Они вызывали на допрос людей с прошлым и дотошно расспрашивали об их соседях. Допрошенные под присягой без утайки рассказывали всё, о чём спрашивали, добавляя от себя многое из того, что накопилось за годы жизни в Ниене, да припоминая старые обиды, потому что в Мекленбурге тоже были соседями, и всем находилось, что делить. С каждой дачею показаний список вопросов приумножался. Два ушлых баварца выуживали из бюргеров и их жён всё больше и гуще, а горожане начали разделяться на тех, кто облегчил душу и встал на сторону следователей, и на тех, кто облегчил душу и встал на сторону купца Саволайнена.
Они тем более сплотились в «Бухте радости», что на сторону купца Саволайнена перешёл купец Малисон. Они собирались за длинным столом, голова
Вызываемые на допрос бюргеры распустили злые языки и охотно рассказывали правду. Так один оговаривал другого, а вместе они единогласно свидетельствовали против третьего. Кронофогт и юстиц-бургомистр не могли оставить без внимания ни чьих наветов, а, посовещавшись вечером, составляли список тех, кого надо было вызвать для снятия показаний по вновь открывшимся обстоятельствам, и следующий день был ничуть не лучше минувшего.
Принимали они свидетелей каждый в своей комнате и со своим писарем, но поток, разделённый надвое, вдвое меньше не становился. Он и не думал иссякать. Канцелярия тонула в бумагах. Клаус Хайнц, читая и распределяя их, с ужасом думал, кто будет это всё переписывать набело. Он отсеивал заведомо не относящиеся к убийству показания, выделяя нужные для компендиума, который сам и напишет к прибытию выездного суда, но и прочие рассказы представляли большую ценность. Они преподносили блюстителям ниенского благочестия ловчие крючья, на которых болтались фактически все добрые бюргеры с семьями и немало народа из окрестных деревень и усадеб.
Время от времени Малисону счастливилось отловить старшего письмоводителя и угостить обедом или ужином в «Медном эре» с большим количеством выпивки. Последнее было предпочтительнее. Переполненный сплетнями Хайнц готов был поделиться самыми безобидными свидетельствами с самым безобидным участником дела и полностью отмытой от подозрения жертвой преступления, а Малисон не жалел денег, внимая и запоминая.
— Все они люди с двойным дном и лгут, потому что боятся, а потом боятся, что их уличат, и громоздят ложь на ложь, неправду на неправду, строя козни ближним своим, дабы отвести от себя глаза осуждающих, — молвил он как-то Хайнцу, но более не высказывал своих подозрений, а просто мотал на ус.
Купец составлял свою цепочку рассуждений.
До поры, до времени он не делился ею ни с кем.
Он размышлял и кумекал. Прикидывал возможности и способности людей. «Это не они, это не он», — производил в уме и сердце Малисон, впрочем, главным образом, в сердце.
Покоясь в тиши ночного дома, всегда на спине и заложив руки за голову, он смотрел широко раскрытыми глазами во тьму и вспоминал услышанное за день, добавляя к предшествующему знанию, будто перебирал пальцами цепь. Звено, которое не мог нащупать, должно было нести изъян Порока, и тогда оно окажется искомым. Да поди найди… Обыденного порока было во множестве, из него состояли все звенья, а Малисону требовался особенный Порок.
Тойво… Немного он знал Глумного Тойво, хотя жил рядом с ним. Дворы стояли не забор к забору, но в одном ряду на Выборгской улице. Убогого парнишку он встречал редко и почти не разговаривал с ним. Тойво чурался взрослых и на ласковое обращение отвечал истошным бредом или издевкой. Чем дальше, тем сильней она проявлялась, а потом и вовсе взял за обычай плеваться. К младшим себя однако же относился неизменно хорошо и дарил им деревянных зверушек, которых вырезал с большим мастерством.
Айна жалела его и считала, что Бог понапрасну обидел, но запрещала Сату разговаривать с ним, чтобы порча не перекинулась, и сама к Тойво близко не подходила. Вот жена Саволайнена могла зайти в гости. Лайма с Айной любили почесать языком, но и только. Приходила с детьми. Дети Малисона к Саволайненам не ходили.