Зверь в Ниене
Шрифт:
— Купец появился не ко времени. Сразу после той ночи, когда Ингмар зарезал Уту, Малисон прибыл ко мне заключить выгодную сделку. Мы покупали вскладчину много товара, чтобы не достался никому в городе, а потом Малисон продавал его с большой прибылью. Так было и в Ильин день. Малисон привёз вино. Хорошее вино. Я даже взяла свою долю для хозяйских нужд целиком, зная, что такое вино тут редкость. Пока мы говорили о том, о сём, Ингмар подслушивал. Купец любил поболтать и привёз из города новости и слухи. Мы сплетничали как две бабы, — мягко сказала Хильда. — А Ингмар вообразил, что купец догадался про него и теперь вынюхивает. Когда Малисон уехал, Ингмар ничего не сказал. Он всегда был скрытным, до того, как я начала воспитывать его силой. Держит, держит в себе,
Они сидели и смотрели друг на друга. Молчание сгущалось, как духота перед грозой.
— Когда Ингмар снова исчез, я ничего не заподозрила, — заговорила Хильда. — Я разозлилась и решила его выпороть. Я вся была занята насущным — сделкой, деньгами. Я вся потратилась меньше, чем за день. Проклятая Ута, а потом купец. И неизвестно, что будет дальше. Дальше было только одно беспокойство. Ингмара не было дотемна, но когда он вернулся в ночи и принёс мне деньги, я даже бить его расхотела.
— Это было честно. Он убил моего сдольщика и сорвал сделку, но деньги вернул, даже с некоторой прибылью — в кисе лежали и деньги Малисона, — что ж, я не осталась в накладе и не была в обиде. Ингмар это знал, потому и принёс. Он не возвратил мои двадцать далеров от убитой им Уты, потому что в лесу спугнул бродяга. За это я Ингмару всыпала тогда, а он урок усвоил. Ингмар всегда хорошо понимает мои побои. У меня тяжёлая рука, — похвасталась Хильда.
— А плотника Веролайнена за что?
— Ханс был в ту ночь в усадьбе и Ингмар думал, что он всё видел, только молчит. И когда случай представился, он столкнул несчастного с крыши.
— А православного священника?
— Ингмар очень боялся, что Ханс на исповеди рассказал и про Уту, и про крышу, — горькие складки возле рта управляющего углубились. — С той поры Ингмар очень напуган. Им теперь движет страх. Только страх. Он лишает юнца разума.
— Корсет ты носишь, чтобы стягивать грудь или для защиты? — спросил юстиц-бургомистр.
Хильда протяжно и отрешённо вздохнула.
— Нечего стягивать, — призналась она. — Сие одеяние из твёрдой кожи, которое зашнуровывается спереди, мне подарила хозяйка ещё в Стокгольме. Я надорвала спину, и она не переставала болеть. После смерти брата я стала её служанкой. Кем я только ни работала. Что я только ни делала. Не на грязных работах. Нет, но… Я была любимицей фру Анне, — её имя Хильда произнесла особенно нежно. — Но Хильдегард умер и… Анна Елизавета не оставляла меня никогда своим величайшим вниманием. И когда мне пришлось облачиться вот в это, — Хильда стукнула себя кулаком по груди, удар отозвался деревянным стуком. — Тогда всё изменилось. В кожаном панцире платья сделались тесны. Я начала ходить по дому в одеждах брата, что очень забавляло фру Стен фон Стенхаузен. Однажды она приказала мне одеться в мужское платье и сопроводить её в город. На мне был парик Хильдегарда и его треуголка. Я не решилась взять его шпагу. Но было и так неплохо. С нами здоровались как с мужчиной и дамой. Меня узнавали как Хильдегарда, и пришлось тогда немало изворачиваться. Фру Анне пришлось сократить тот выход, но всё произошедшее ей чрезвычайно понравилось.
— Понравилось? — с отвращением переспросил Грюббе. — Жене королевского казначея и начальника почт Ингерманландии?
— Да! — воскликнула Хильда, впервые проявив радость. — Мы были близки. Но этот случай заставил нас призадуматься над нашим совместным
В дальнейшем мы предпринимали только загородные прогулки в карете. Мы таились. Но дома я всё больше обвыкалась в мужском платье. Оно всегда казалось удобнее дамского, а теперь сделалось единственно возможным.
В тридцать восьмом году нам представилась счастливая возможность перебраться в Ингерманландию. Герр Бернхард оставался в столице, и лишь изредка намеревался выбираться сюда. Тогда фру Анна Елизавета предложила мне отправиться в новое поместье в образе Хильдегарда Тронстейна, и не выходить из него больше никогда, если он так понравился нам обеим. Вот я и стала управляющим поместьем Бъеркенхольм и всеми землями Хильдегардом Тронстейном, которого знаете вы и все крестьяне. Мой прочный корсет ещё не раз выручал меня от ударов кулаками и палками. На нём можно заметить несколько зарубок от ножа.
— От ножа — это Ингмар?
— Ножевые порезы оставили мне финны из деревень, не помнящие себя в пьяном угаре. Их участь печальна и заслуживает забвения. Хозяйка всегда заступается, а за ней генерал-риксшульц герр Стен фон Стенхаузен, — Хильда вскинула голову. — Я никого не боюсь. Ингмар меня боится. Я с раннего детства сумела привить ему прочную боязнь моего кулака. И хорошо, что его сейчас нет. Ингмар одержим страхом. Если он вас заподозрит — он вас убьёт. Но без меня не узнает. Пока вы будете хранить мою тайну, я буду хранить вашу.
И когда они все стали выходить, Карл-Фридер Грюббе в сенях сказал:
— А драгуны, они же вас знают?
— Карл, Йенс? Они участвуют, — ответила управляющая Хильда.
И тогда юстиц-бургомистр Ниена понял, что усадьбу Бъеркенхольм городу против крепости не победить.
КУПЕЦ ЛОВИТ АНТИХРИСТА
Валттери Саволайнен торговал не только смолой и дёгтем, но и деревянной посудой, которую ловок был производить его сын.
После того, как Глумного Тойво заперли в крепости, в лавку Саволайнена потянулись финны с окрестных деревень, чтобы прикупить изделия узника и поддержать монетой страдающего отца. Никто не верил в виновность Тойво, а купца жалели.
Малисон наблюдал из дверей своей лавки, но не подходил и Фадею заказал. Убивал Тойво или нет, но пока от вины не отмоет суд, к замаранному подозрением родственнику обвиняемого потерпевшему и родне его приближаться не стоило.
Думы о том терзали купца и вводили в тяжкое недоумение. Малисон взять в толк не мог, если в Ниене он был со всех сторон ладен и всячески пригож людям, кто мог на него ополчиться? За что? Или это Господь отвернулся от него? Или решил испытать, как испытывал Иова?
После ареста Тойво он каждый день рассуждал об этом, пытаясь выстроить цепочку рассуждений, но ни брат, ни завсегдатаи лавки добавить ничего не могли.
Зимнее солнцестояние приближалось. Тянулись белёсые ингерманландские сумерки — день переходит в ночь незаметно, а снег сливается с небом. Плотная серая хмарь испачкала небосвод и заслонила солнце. Привычная к тому ижора, корела и иная чухна держалась бодро, мекленбуржцы чувствовали себя нормально, а вот шведы отчего-то приуныли.
Ремесленники вели осуждающие разговоры и тянули трубку. И никто не сочувствовал позорному Саволайнену, а все говорили, что безумный Тойво убил семью Малисона и достоин виселицы. Только Пим де Вриес стоял на том, что должен приехать настоящий суд и во всём как следует разобраться. Против этого Малисон не возражал, а вот мастеровые заругали голландца и предложили ему удавиться. Пим де Вриес из вежливости купил три альна верёвки, сунул в карман и ушёл, но явно не вешаться, а отдать работнице хворост носить.