Зверь в Ниене
Шрифт:
Клаус Хайнц воткнул в снег трость и внимательно посмотрел на купца снизу-вверх, изучающее, по-птичьи.
— Погоди, — он стрельнул глазами на удаляющиеся сани и мушкетёров. — Ты держись за что-нибудь.
— Не томи, деспот.
— За забор ухватись. Скажу — упадёшь.
— С меня угощение в кроге, — пообещал купец, желающий узнать новости первым. — А ты, Фадей, открывай лавку и жди.
Даже в Судный день было не поздно начать торговать.
Когда Малисон возвратился из «Медного эре», в лавке было не протолкнуться от скопившегося народа. Из приоткрытой двери валил табачный дым, будто заведение Малисона подпалили.
Больше за новостями ходить было некуда. Лавка
Егор Васильев сын Малисон вошёл в свой магазин, оттолкнув жавшегося на сквозняке Пима де Вриеса. Бюргеры расступались перед ним. Он прошёл за прилавок. Стоял на своём месте, переводя дух. Сильно пахло дрянным голландским табаком. Малисон снял рукавицы, сложил, бросил на прилавок. Купцы понемногу затихли, уставились на него с жаждой достоверных сплетен в пытливых взорах.
Малисон насладился общественным вниманием и объявил во всеуслышание:
— Тойво Саволайнен — Зверь!
Не то, чтобы бюргеры сильно удивились, но стали переваривать новость. Было слышно, как на затяжках трещит табак.
— Моя жена-покойница, Сату, Ханне, Пер, царство им Небесное, Яакко, Ута, Грит, отец Паисий — все эти жертвы его рук дело, — передал купец слова Клауса Хайнца и прибавил от себя: — Мы знаем, что убогий Тойво был, по слабости своей, одержим мелкими бесами. Однако в него вселился сам Сатана и подвиг на зверское пролитие крови. Ленсман Штумпф и юстиц-бургомистр Грюббе отыскали надёжные доказательства бесчинств Глумного Тойво и теперь займутся выяснением подробностей. Когда приедет генерал-губернатор и судья, мы узнаем историю гнусных злодеяний Тойво Саволайнена и сподобимся своими глазами увидеть подобающее возмездие.
И все немедленно обратили взоры за спину купца — на его брата, бродягу и мародёра, который был схвачен с кровавыми деньгами, но исследован дознанием и осуждён мирским судом, а потому сделался сейчас в глазах общины окончательно отмыт от падшей на него скверны.
И тогда из-за спин донёсся голос Пима де Вриеса:
— Ты сам как находишь, герр Малисон, виновен Тойво, если был одержим, или нет, а грех — на Сатане, что внутри него?
Бюргеры негромко загудели, потом снова обратили внимание на главного пострадавшего, как на судью, имеющего высшее право устанавливать вину.
— Чтоб тебя волки съели и на кости твои нагадили, Пим де Вриес, — ответил купец на козлячий вопрос.
СЫН
— Фредрик, приведи допрашиваемого к присяге, — велел юстиц-бургомистр.
Собрались в большом зале ратуши по одну сторону стола для заседаний, чтобы своими ушами заслушать показания купца Валттери Саволайнена.
Допущены в зал были только самые достойные: бургомистр Ниена, юстиц-бургомистр, проводящий допрос, старший письмоводитель — для перевода с финского, на котором Саволайнен мог дать исчерпывающие ответы, ленсман, чья заслуга была неоспоримой, пастор, могущий пролить свет на тёмные места и задать наводящие вопросы относительно семейной жизни подозреваемого, писарь — для записи показаний и мелких дел.
Ратманов не пригласили, чтобы не разносили в народ сведения, могущие повредить следствию.
Королевский фогт засиделся вчера на крестинах и крепко занедужил, чтобы отвлекаться на такое ничтожное дело как допрос главного свидетеля и отца подозреваемого в восьми убийствах.
Фредрик запер на засов входные двери, и почтенное собрание перешло к самому интересному — выяснению, как слабоумный Тойво дошёл до жизни такой.
— Герр Саволайнен, после того, как вы поклянётесь на Четырёх Евангелиях, нарушение этой торжественной присяги приведёт к тому, что от вас отвернётся Святая Троица на Небе, и после Страшного Суда вы будете ввергнуты в геенну огненную на веки вечные, — объяснил набожный писарь.
Пастор
Клятва была принесена. Фредрик вернулся на своё место и взялся за перо. Бургомистр юстиции задал первый вопрос, а Клаус Хайнц начал переводить в точности, как рассказывал Саволайнен:
— Вы думаете, он был хорошим, мой сын? Тойво не был никогда хорошим, только в колыбели. А когда он стал расти, стало ясно, что это подменыш. Или ещё что. Не от моих чересел произошёл он на свет. Я скрывал, как все родители таких, которые не родители даже, а опекуны, вот так-то. Как дети, бывает, берут птицу со сломанным крылом и выхаживают, чтобы потом надругаться над нею. Но мы-то с Лаймой думали, что Тойво — наш сын, а не иное что невесть откуда. Мы бы и не зачали такого никогда, если бы знали, чем обернётся. А если бы потом начали догадываться, что с него вырастет, так лучше бы головой о камень. Так и сделали бы ещё в Саво, как на духу говорю.
Пастор осенил себя крестным знамением. Его губы зашептали молитву. Страшные слова, которые Валттери Саволайнен произносил только на исповеди, теперь зазвучали прилюдно.
— Я бы понял ещё, если б он рос таким с колыбели. А ведь он нормальным был! Когда подрастать начал, зубы вкось пошли, и надо бы нам было беспокоиться, но мы с Лаймой думали — мало ли что бывает? Однако потом Тойво не переставал мочиться во сне, как младенец. Вот когда мы заподозрили неладное. И в храм ходили, и бабку звали отшептать, да всё впустую. Порчу на Тойво навели, так мы думали, только не знали, кто навёл. А когда он подрос, то повадился бить кур, хвать за голову и давай крутить. Цыплят давил просто ладонью. И тогда мы с Лаймой сообразили, что это — подменыш. Нечисть крадёт из колыбели человеческих детей и подкладывает своих, ненужных. Видать, с нами эта беда приключилась. А когда Тойво принялся поджигать стога в поле, нас чуть на вилы не поставили. Вот мы и перебрались из Саво куда подальше, где нас не знает никто. В Ингерманландии Тойво как будто полегчало. А потом родилась Хилья, и он стал за ней подглядывать. Ещё и Ритва народилась. Мы не допускали Тойво к младенцам, но мать заметила, что с гусями творится что-то неладное. Тойво уже двенадцать исполнилось, и гуси стали хромать, а потом принялись дохнуть странной смертью. Мы перестали держать гусей, раз уж они у нас не приживаются…
— Вы заставали Тойво за совокуплением с птицей? — спросил бургомистр юстиции, а Клаус Хайнц перевёл на финский.
Саволайнен повесил голову и долго смотрел в пол. Он сидел на стуле, одинокий, посреди пустого зала заседаний. Прибитый пристальными взглядами дознавателей.
Снисхождения не было даже в глазах пастора. Если купец решил признаться во всех чужих грехах, преподобный Фаттабур на время утратил к нему сочувствие.
— Да, — хриплым голосом выдавил Саволайнен из своего нутра ужасное свидетельство. — Заставали. Не раз. Я порол Тойво как мог. Сажал его в погреб. Кормил хлебом и холодной водой, чтобы он обессилел. Мы и сейчас так делаем.
— Тойво вам возражает? — спросил Генрих Пипер.
— Нет, — трескучим голосом проронил Саволайнен. — Перестал возражать. Он понимает что-то про себя. Но что — Бог весть. Он жалуется соседям, и только.
— Здесь, в Ниене, он поджигал? — спросил Грюббе.
— Пытался поджечь сеновал, — купец поднял голову и скорбно посмотрел на него. — Я застал и потушил.
— Он совокуплялся со скотиной?
Плечи Саволайнена обвисли, голова упала, будто из него выдернули хребет.
— Да, герр Грюббе. Всё время. Мы для этого держим овец — чтобы он не посягал на девочек. Порка мало помогает ему. Тойво понимает, что это плохо, но совсем остановиться не может. До первого снега мы держим его на сеновале, а зимой он спит в сенях. Там же и посуду режет.