Зверь в Ниене
Шрифт:
— Вы поверили мальчишке-финну и усомнились в нашем Уве, — укорил его бургомистр Ниена.
— Нет, не поверил, но когда узнал о свидетельстве Вало, я что-то почуял. Подозрительный запашок. За ним что-то кроется. Сомнение дознавателя ничуть не менее важная вещь, чем улика, — поведал Грюббе, отпил вина, долго водил дном бокала по столешнице, вглядываясь в хрустальные стенки и отсверки свечи, а потом сказал: — Я стараюсь добросовестно выполнять служебные обязанности, в чём принёс клятву лучшим людям нашего города. Пусть год выдался кошмарным, но
Подуло холодным ветром, пламя свечи пригнулось так, что едва не погасло.
Кто-то открыл входную дверь.
Сквозняк пропал.
Дверь закрылась.
По полу затопали, сбивая снег.
— Фредрик! — крикнул юстиц-бургомистр. — Проверь.
Писарь уже и сам торопился узнать, что за незваный гость пожаловал в ратушу и с какой целью. Он скатился по лестнице. Бургомистры прислушивались. Внизу звучали голоса. Вроде бы, два. Потом по лестнице застучали каблуки.
Поднимались двое.
— Герр Штумпф, — доложил Фредрик, отворив дверь.
Ленсман был в бесформенных зимних туфлях, кожаных гетрах, овчинном полушубке и заячьем треухе, покрытом снегом. Полушубок был подвязан кушаком. Поверх на перевязи болтался палаш.
— Давно не виделись, — вместо приветствия сказал ему юстиц-бургомистр.
В полутьме было видна белая от инея борода, усы и брови. Ленсман отдувался с мороза.
Бургомистр Ниена вежливо поздоровался, не снимая ног с крышки жаровенки. Он чувствовал, как по икрам в чулках задувает.
— Я принёс вам убийцу в мешке, — самодовольно заявил Игнац Штумпф.
У ленсмана не было мешка. Руки его вообще были пусты. Даже рукавицы — за поясом.
Бургомистры ждали.
— Если вы мне нальёте, я назову имя.
Ленсман кинул на скамью шапку и принялся расстёгивать полушубок.
— Ах, вымогатель, — с облегчением улыбнулся бургомистр Пипер.
— Фредрик, неси бокал! — гаркнул Карл-Фридер Грюббе.
ЗВЕРЬ ВНУТРИ
В тёплой избе теперь жили все — и Фадей, и солдат из крепости. Братец спал на печи, а постоялец — на ларе. В свётелке за закрытой дверью было прохладней, но наваливали две перины, в ноги клали оловянную жаровенку с угольками, да тем и спасались. Когда под боком тёплая Аннелиса — сон как в летнюю пору.
В то утро Малисон пробудился поздновато. Затемно — теперь всегда было темно, — но чувствовался час сильно утренний. Слышно было, как Фадей вывалил перед печью дрова. Коротко перекидывался словами с солдатом. Пожив среди чухны, Фадей начинал мало-помалу тянуть по-чухонски. Солдат из Ниеншанца и Аннелиса охотно учили его новым словам.
Малисон лежал с открытыми глазами. Глядел в тускло пестреющее при свете лампадки окошко, затянутое снаружи изморозью и бликующее как зеркало. Раздумывал, почему заспался и что удерживает его в постели.
Необычное было утро. И купец пробудился поздно, и солдат не торопился в крепость.
Когда на улице развиднелось, заскрипел снег под полозьями. По двору прошаркали
Малисон быстро выбрался из-под перин и вышел.
Дверь в сени была открыта. В проёме был виден синий кафтан, перекрещенный жёлтыми мушкетёрскими ремнями.
— Пошли, — сказал по-шведски посланец.
— Он на месте, — ответил так же по-шведски солдат и быстро оделся.
У них всё было уговорено.
Малисон слышал, как солдат спозаранку бродит по дому, выходит во двор. «Следил!» — понял купец и тоже стал одеваться.
— Мне пойти? — спросил Фадей.
— Как хочешь, но держись за мной и помалкивай.
Аннелиса ничего не сказала и даже не удивилась. Она любила ходить по соседям. Пряталась в сенях, наружу нос не показывала, слушала в узкую щель приоткрытой двери. Однако делилась открытиями скупо, приберегая для лучшей поры, когда их возможно будет выдать с наилучшей для себя пользой. Если её не спросить, то она и не скажет.
«Они все что-то знают?» — купец вышел во двор, подвязывая кушаком овчинный тулуп.
Выборгская улица оказалась полна народу. Соседи выбрались поглазеть, а напротив ворот Саволайнена ждали сани и синела военная форма.
Рывком распахнулась дверь на крыльцо. Солдаты выдернули упирающегося Тойво. Двое волокли за руки, третий вцепился в плечи, придавливая Глумного, а тот бился с таким отчаянием, что три дюжих шведа едва удерживали. Они чуть не навернулись со ступенек. Тойво вдруг обмяк, притих и как будто сдулся, стал меньше, но тут же выдернул руку, развернулся и забился с дьявольским остервенением. Истошно заголосил и плюнул в лицо солдату.
Мушкетёры сбили Тойво с ног, повалились на него, стали заламывать руки. Они барахтались в снегу, а из сеней выглядывала мать и детишки.
Тойво принялся кричать, что его незаслуженно мучают, но к этим жалобам вся улица была привыкшая. И тогда он заорал особенно громко и зло, словно хотел кого-то запачкать, но ему не дали.
«Поделом», — подумал Малисон.
— За что его? — Фадей оробел по бродяжьей своей привычке — битому псу только плеть покажи, и весь двор в навозе.
— Должно быть, за дело, — Малисон не питал к убогому тёплых чувств, хотя и не предполагал за ним великих грехов по ничтожному состоянию Глумного. — Выпросил, верно, у кого-то из людей почтенных. Перегнул по дури палку. Сейчас узнаем.
Он заторопился к саням, потому что из избы вышел старший письмоводитель.
Голосящего Тойво закинули в сани лицом вниз. Он задрыгался, но один солдат сел на ноги, другой — на плечи. Ещё двое придерживали с боков. Тойво бился как одержимый. Казалось, силы не иссякают в нём. Возчик тронул коня.
Малисон проводил глазами своего солдата, который бежал сбоку от саней.
— Вечером нам всё расскажет, — бросил Малисон брату и ринулся наперерез выходящему со двора Хайнцу.
— Что тут случилось? Что натворил?