Зверь в Ниене

Гаврюченков Юрий Федорович

Зал заседаний был чисто выметен, ярко освещён и хорошо протоплен. Все собрались за столом, в середине которого разместился генерал-губернатор Ингерманландии, а напротив него — бургомистр Ниена.

По правую руку Гюлленштерна пребывал судья Иеремиас Магнуссон. По левую занял подобающее место давний друг — начальник таможни барон Мортен Лейоншельд, с которым губернатор обменивался тихими репликами.

Со стороны бургомистра Генриха Пипера уселся справа юстиц-бургомистр, а слева — пастор Фаттабур.

С торца приютился Клаус Хайнц, приглашённый как городской

нотариус, из вежливости. По настоянию юстиц-бургомистра — для опоры. Хайнц сидел за чаркой, привычно ссутулившись, будто готовясь записывать. С дальнего торца стола, самого тёмного и самого холодного, пристроился королевский фогт Сёдерблум, заслуживший своим благочинием настолько достойное уважение в Ниене и за его пределами, что его никто не замечал.

Прислуживали губернаторские лакеи, а со стороны Ниена писари Фредрик и Уве. Все — доверенные лица. О чём будут говорить господа, не выйдет за стены ратуши.

После вчерашнего приёма в замке Ниеншанца, с господами офицерами и прекрасным ужином, свите генерал-губернатора было нехорошо, но сносно. Сам Эрик Карлссон Гюлленштерна выглядел цветущим, на фоне судьи и начальника таможни. Это был кряжистый муж сорока трёх лет, пару недель назад отпраздновавший день своего рождения, с рыжей бородой поленом и закрученными вверх усами. Тёмные волнистые локоны спадали на плечи. Длинный прямой нос казался продолжением высокого лба. Брови коромыслом сходились к морщине над переносицей, отчего глаза смотрели недовольно и могли напугать случайного собеседника.

Генерал-губернатор поднял бокал, и все выпили.

— Вино хорошее, как из Аквитании, — с благостной задумчивостью молвил он, прислушиваясь к послевкусию. — Мы пили такое в Ля-Рошели, в двадцать восьмом году.

Он говорил, чтобы скрасить время между первым бокалом и трапезой.

— Когда мы брали Ля-Рошель, кардинал Ришелье приказал нам захватить дамбу, чтобы отрезать крепость от моря и заставить ублюдков затянуть пояса.

Все злорадно заулыбались, будто им предстояло получить за пленённых ублюдков выкуп.

— Его Высокопреосвященство был католик, не так ли? — робко вопросил пастор, — В крепости находились последователи Кальвина!

— Они были гугенотами, — пробасил Гюлленштерна. — Какое нам дело до аквитантских воззрений, если мы нанялись на службу за весомое серебро и получали его в срок?

— Но проливать кровь во славу католиков…

— Через год они сдались и вышли голодными, но живыми, — объявил генерал Гюлленштерна. — От нас больше претерпели во время осады жители города Ля-Рошель, — и он ухмыльнулся. — В особенности, винные склады кварталов строителей дамбы, где остановился мой полк.

Все закивали, а пастор перекрестился.

Тут хлопнула дверь. Уве и Фредрик принесли из «Медного эре» кипящий котёл со свиными колбасками и другой котёл с кашей из редкого в этих краях языческого букового пшена со шкварками. Лакеи занялись тарелками.

— Про гусей не забывайте, — вполголоса напомнил Клаус Хайнц, когда Уве оказался рядом.

— Про гусей мы помним! — горячим шёпотом заверил помощник.

Сидящий

рядом пастор Фаттабур скорбно покоился на него и сдержал вздох. После неудачного самоубийства окончательно павший духом Уве исповедовался во всех сокрытых грехах. Даже в самом страшном, который побудил бежать из Вестероса.

За такой в ветхозаветные времена Господь повергал города огнём и серою.

Когда пастор узнал о деяниях Тойво, в которых дурачок не догадался сознаться на исповеди, любой намёк на дикарские кощунства повергал священника в дрожь и трепет.

Чем больше Фаттабур узнавал о пёстрой пастве, скопившейся на самом дне захолустной провинции, тем крепче делалось убеждение в высшем предназначении — спасении заблудших душ, которые отчаялись в этом.

Теперь и гуси…

И хотя пастор знал, что сейчас займётся ими вместе со всеми высокими гостями, чувство сострадания к падшим мира сего не оставляло.

Тем временем, достойные мужи от воспоминаний о службе в армии перешли к разговорам о работе.

— Собрать ввозную пошлину не всегда удаётся, — пожаловался начальник таможни барон Лейоншельд. — Финны как тараканы. Они снуют и снуют через границу. Сколько их ни задерживаешь, сколько их ни калечишь при задержании, сколько ни изымаешь у них грузов, они всё равно мельтешат на своих лодках возле наших пустых берегов.

— А вы не пробовали их жечь? — спросил Магнуссон.

— Это не наши, не ингерманландские финны, — с некоторым сожалением пояснил Мортен Лейоншельд. — Это контрабандисты из Финляндии.

— Я имел в виду конфискованные грузы.

— Сжигать товары? — изумился начальник таможни. — Зачем?!

И все присутствующие согласились, что уничтожать таможенный конфискат нецелесообразно, а нужно реализовывать его через ниенских купцов. Выручку же, оставив продавцам их наценку, делить на три части. Одна пойдёт в награду таможне, другая — в распоряжение магистрата, а третья — в королевскую казну.

— Контрабандистов имело бы смысл отправлять на полугодовые тяжёлые работы, — заявил Карл-Фридер Грюббе.

— Они из другой провинции, — вздохнул Лейоншельд.

— Мы ведь ловим бродяг и присуждаем им по шесть месяцев исправительных работ, после чего выдаём обратно на Русь или в Эстляндию. В зависимости от того, откуда они забрели, — сказал бургомистр юстиции. — Чем финны хуже?

— Мера достойная, — признал генерал-губернатор. — Наша соседняя провинция всего лишь одна из пяти вокруг Балтики.

Бургомистр Ниена кивнул, на лице его возникло мечтательное выражение.

— Принятие этой меры потребует внести серьёзные изменения в законы, — отец Магнуссона изучал право в университете Уппсалы, и его дед, и прадед; Иеремиас Магнуссон отъехал в самую захолустную провинцию, чтобы с должности судьи Ингерманландии перейти в штат риксканцелярии, и поэтому он выказывал себя сторожевым псом Закона. — Контрабандисты Ниена, ввиду ничтожной роли нового города в делах королевства, не могут явиться основанием для выдвижения такого требования, при всём уважении, герр Пипер.