Звезда бегущая
Шрифт:
Аня стояла, слушала его, вконец онемевшая, к ужасу в ее глазах прибавилось отчаяние.
Нина Елизаровна с Лидой попытались остановить Мишу:
— Что вы плетете?! Да это же бред! Где вы набрались такого?
Но Миша разошелся — его не остановить было.
— Что, не верите?! — повысил он голос. — Да мне ее подруга Светка, с которой они там вместе были, все рассказала. Светка только не корчит из себя, а ваша чистенькую из себя…
Ане стало ясно, откуда взялась вся эта напраслина, каким образом возникла, и ей разом сделалось легче, она бросилась к Мише:
— Это неправда!
Но Миша оттолкнул ее от себя и с размаху, насколько то позволяла теснота прихожей, быстро, раз и другой ударил ее по щекам.
— Вот тебе… получай… вокруг пальца!..
И прежде чем кто-либо успел осознать происшедшее, протолкнулся мимо Андрея Павловича к двери, рванул и выскочил наружу. Впрочем, когда он открывал замок, Андрей Павлович сделал было движение, чтобы схватить его, но почему-то остановился.
Аня, машинально закрывшая после Мишиных пощечин лицо руками, какое-то мгновение после того, как он убежал, стояла недвижно, потом ноги у нее подкосились, она упала на колени, и ее затрясло в рыданиях.
— И это еще!.. И это!.. — вырывалось у нее сквозь рыдания. — Почему? Светка!.. Ой, какая подлость, какая подлость… как бессовестно…
Лида с Ниной Елизаровной подняли ее и под руки повели в комнату.
— Я! За деньги!.. На учете в милиции… Мама, Лидочка, с ума сойти! И он поверил!..
— Он подонок! — гневным, звенящим голосом сказала Нина Елизаровна. — Бить женщину! Не жалей о нем.
— И подл, и труслив еще. Как заяц убегал. Сделал гнусность — и побежал. Как заяц. Надо благодарить Светку. — Лида говорила мягко и утешающе, но вместе с тем в голосе ее была укрепляющая сила.
На Аню, однако, ничего еще подействовать сейчас не могло.
— Что ты понимаешь, что ты понимаешь!.. — рыдая, ответила она Лиде. — Светка оговорила… довела его! Он такой нежный был, такой непохожий… сам меня останавливал…
Андрей Павлович подсел к Ане на диван. Глазами он показал Лиде с Ниной Елизаровной: помолчите, не вмешивайтесь!
— Не надо ни о чем жалеть, Анечка, — сказал он. — Все к лучшему случилось. Я в тот день, когда ты джинсами менялась, час тут сидел, с ним разговаривал… он жлоб, дегенерат, все его мечты — к денежному месту куда-нибудь присосаться и сосать от пуза, и как он о тебе пошло говорил… Я тебе даже передать не берусь. Как о товаре, о тебе говорил!
— Неправда! — закричала Аня. — Врете! Не может быть. Это вы специально сейчас все… специально!..
Она снова закрыла лицо руками, затрясла головой, и Андрей Павлович осторожным, бережным движением отнял ее руки от лица и взял в свои.
— Специально. Правильно, Анечка. Все правильно. Ты молодец, ты умница, ты все понимаешь. Но неправды тут нет. Просто когда и сказать, как не сейчас. Не стоит он тебя, мизинца твоего не стоит…
Он говорил это, гладил ее мокрые от слез руки, и Аня понемногу начала успокаиваться.
Но чем больше успокаивалась Аня, тем ближе подступали слезы у Лиды; она крепилась, крепилась, кусая губы, не вполне отдавая себе отчет, что с нею происходит, — и в какой-то миг не выдержала, слезы полились у нее ручьем, и тут уж она осознала, что с нею, и быстрым шагом, едва не бегом,
Краем глаза Андрей Павлович уловил какое-то движение рядом, поднял голову, увидел, что это Лида, и увидел, что плечи ее вздрагивают и она вытирает на ходу щеки ладонями, и тотчас лицо его как смялось: тревога, страх, стыд — все прорезалось на нем, и он вскочил с дивана, оставив Аню, бросился вслед за Лидой из комнаты.
— Какая подлость, ой, какая подлость… — прерывисто вздыхая, но уже не плача, проговорила Аня.
Андрей Павлович заскочил следом за Лидой на кухню, закрыл дверь и, так как Лида была к нему спиной, обнял ее сзади за плечи:
— Лида! Лидочка! Лидуня!.. Милая моя Лидочка, что с тобой?
— Не надо, Андрей. Оставь! — с трудом, сквозь стиснутые зубы ответила Лида.
— Но что, что такое, Лида? Что случилось? Почему ты не хочешь, ехать, не хочешь меня видеть, почему?!
— Андрей!.. Андрей! — Лида все пыталась осилить слезы. — Ах, Андрей!..
— Лидуля! — Андрей Павлович повернул ее к себе лицом и, вглядываясь в ее переполненные влагой глаза, стал гладить по щекам. — Милая моя! Ну что, что случилось, скажи мне. Чтобы я знал, чтобы я понял… Ведь мы вместе, ты не одна, я всегда с тобой…
Лида отняла его руки от своего лица.
— Это я всегда с тобой…
Мгновение Андрей Павлович молчал. Потом заговорил с горячечной, исступленной силой:
— Ты устала?! Милая моя, радость моя, ты устала? Я знаю, я понимаю… я плох, я дурен… так, как у нас, это нечестно по отношению к тебе… но как по-другому? Ты даешь мне силу, ты для меня, как Гея, я, как Антей… я изможден, жить неможется — припадаю к тебе и оживаю, вновь становлюсь человеком. Прости меня, милая моя, радость моя!.. Никто не знает мой ад, этот огонь, на котором поджариваешься… я хожу на работу, играю из себя бодрячка, весельчака, кажусь, наверно, другим этаким везушником, сам порой начинаю себя чувствовать таким… но потому лишь и могу быть таким, что есть ты! Я не могу без тебя, мне нельзя без тебя… зачем мне это кавказское побережье, если без тебя?!
Он называл себя бодрячком, везушником — кем и действительно казался обычно, — но сейчас в нем ничего не осталось от этого обычного, сейчас это был смятый, потерянный человек, и в выспренности его речи было не желание сказать покрасивее да поэффектнее, а оглушенность, судорожная попытка спрятаться за слова, спастись ими, заслониться…
Лида отступила от Андрея Павловича и промокнула рукой мокрые глаза. Она осилила слезы, и они больше не текли у нее.
— Я никогда, Андрей, ничем не попрекала тебя, — сказала она, не глядя ему в лицо. — Никогда, ни разу, ты ведь знаешь. Зачем же объяснять мне все это? Я любила тебя и потому принимала все как есть. Да я бы не смогла любить тебя, если б ты бросил сына. Может быть, я потому тебя и любила, что ты такой. Ведь никогда я не требовала, не просила даже, чтобы ты оставил семью? Это так подло было бы, если бы ты их оставил. Вы оба виноваты, что сын ваш так болен, и крест вам нести обоим. Я никогда не чувствовала в себе права помочь тебе снять его и переложить только на ее плечи. Я бы себя последней гадиной чувствовала, если бы вдруг попыталась сделать это…