Звезда Одессы
Шрифт:
Она кивнула.
– Но мне никогда не нравилось, – добавила она.
– Мне тоже. Раньше я иногда их читал, и, что смешно, сначала мне не понравилось: я решил, что они не слишком реалистичны. Но, побывав в Бельгии, начинаешь понимать, что этот комикс основан на реальности. Буквально на каждом углу мимо тебя шаркают Ламбики, Йеромики и тети Сидонии. Оказывается, в этих персонажах нет ничего карикатурного. Они живьем разгуливают вокруг тебя. И они в самом деле уродливы.
На лице Натали появилась веселая улыбка, но Давид зевал, а жена сидела над пустой тарелкой и нисколько не скрывала, что совсем не слушает меня.
– Ну
– Что «ну и»?
– Почему бельгийцы так уродливы?
– Откуда я знаю? Это странно, потому что голландцы тоже питаются не очень правильно. Но по Нидерландам разгуливают толпы красивых людей, хотя этот факт часто отрицают, ведь голландцы не в восторге от самих себя. Объективно говоря, нам нечего стыдиться. Голландские девушки – одни из самых красивых в мире, это всем известно.
Произнося последнюю фразу, я смотрел только на Натали. Я не хотел этого, я изо всех сил старался этого не делать, но что-то во мне было сильнее моих благих намерений. Назвав голландских девушек самыми красивыми в мире, я даже слегка подмигнул ей. Одновременно я почувствовал жар на лице; надо было поскорее встать и под каким-нибудь предлогом удалиться, иначе я жестоко провинился бы уже в первый день нашего идиллического отпуска.
– А они должны стыдиться? – спросила Натали, прежде чем я успел что-нибудь придумать.
– Что?
– Вы говорите, что нам, голландцам, нечего стыдиться. Но тогда получается, что им, этим бельгийцам… – она указала на столики вокруг нас, – что им есть чего стыдиться.
– Фред, – поспешно сказал я. – Ты не обязана говорить мне «вы». Во всяком случае, в отпуске.
Я сделал глубокий вдох и отпил вина. Теперь и жена положила прибор рядом с тарелкой и, казалось, прислушивалась к моим словам. Давид смотрел то на свою подругу, то на меня. «Что ты на это ответишь?» – читалось в его взгляде.
– Есть два вида уродства, – сказал я и в тот же момент осознал, что путь назад отрезан. – Есть уродство, с которым ничего нельзя поделать: от рождения, из-за бедности, из-за плохого питания, вызванного все той же бедностью, из-за болезней и так далее. С таким уродством можно только смириться. Смириться, а не жалеть этих уродливых людей, поскольку это лишь усилит их тоску. И тут мы подходим к уродству другого вида, которое, в сущности, непростительно. Непростительно, потому что они сами его выбрали. Люди набивают себя, как англичане, мукой и жиром или поедают жареную рыбу с газетной бумаги, проглатывая вдобавок немало типографской краски; прекратится это только тогда, когда есть рыбу с газетной бумаги запретит правительство. Это непростительно в такой же степени, как и глупость, которая непростительна всегда.
Я видел, что Натали хочет высказаться, но моя речь еще не закончилась: сказанное само по себе было ужасно, но недоговоренность выглядела бы еще ужаснее, если такое вообще было возможно.
– Я не знаю, чему бельгийцы обязаны своим уродством, – продолжал я, не переводя дыхания, чтобы не дать ей перебить меня, – но, несомненно, причина кроется в чем-то непростительном. Оглянитесь: сначала я думал, что нас окружает старичье, но эти люди старше нас всего на несколько лет, не больше. Нас с Кристиной, я имею в виду. Поэтому им следует стыдиться, да. Стыдиться своего образа жизни, из-за которого к пятидесяти годам
Жена уставилась на меня и даже приоткрыла рот. Потом она сделала большой глоток вина и тряхнула головой, отбросив волосы назад.
– Ну, – обратилась она к Натали, – ты, наверное, не знала этого, пока мой муж не разложил все по полочкам.
Натали закусила губу.
– Не знаю, – начала она; ее глаза внезапно увлажнились: у нижних ресниц выступили маленькие слезинки, похожие на росу. – По-моему, все это ужасно цинично, господин Морман. Вы говорите, что эти люди – почти уроды, и совсем не знаете, какой образ жизни они вели. Может, им все время приходилось слишком много работать или они жили на территориях, где много промышленности и воздух загрязнен: таких мест в Бельгии много.
Я посмотрел в ее глаза, полные слез, и вдруг понял, что потерял нить разговора. Вокруг нас сидели трещавшие без умолку бельгийцы, в своем большинстве встававшие уже не раз, чтобы положить себе еще еды. В общем, казалось, что они очень довольны. И однако что-то было мне не по душе. Если бы Натали просто сказала: «Почему уродливым людям нельзя получать удовольствие?» – я с улыбкой признал бы ее правоту, но дальше последовали бы «промышленность» и «загрязнение воздуха». Наверное, она питает нежные чувства ко всей «окружающей среде», заключил я мрачно. Несомненно, у нее в голове полно «антирасистских» и «антиглобалистских» доводов в пользу того, что во всем виноваты «империалисты» и «транснациональные корпорации», – представление о мире, где люди больше не должны расплачиваться за собственную отвратительность, где никто не может привлечь их к ответственности, потому что снят сам вопрос о виновности. «Жалко такую милую девушку», – пронзила меня мысль, и я почувствовал жжение за веками.
– Ты права, – сказал я, пытаясь смотреть прямо в глаза Натали.
Ее печальные глаза все еще пристально глядели на меня: это были глаза животного, которое никто не хочет взять из приюта, или, точнее, животного из фильма, которое, оставшись в одиночестве, нашло обратную дорогу домой. Я поспешно отвел свой взгляд.
– Все это не так уж важно… – начал я снова.
Я хотел на этом остановиться, но, видя, что никто не хочет вновь браться за еду, отодвинул от себя тарелку с холодной пастой и сказал:
– Посмотрю, нельзя ли раздобыть чего-нибудь подходящего.
Не дожидаясь ответа, я встал и наудачу пошел к тому буфету, возле которого толпилось меньше всего людей. Оглянувшись, я увидел, что сын обнимает свою подругу за плечи; сама Натали прижимала к глазам салфетку.
– Будете еще угощаться? – спросил малорослый господин в желто-коричневом клетчатом свитере, взяв меня за руку пониже локтя. Я посмотрел на его руку, густо поросшую волосами, потом на лицо. Он поспешно отдернул руку, что-то пробормотал и был таков.
Я вернулся с тарелкой, на которой лежали две куриные ножки и осевший разогретый помидор. Давида и Натали уже не было. Когда я сел, жена отодвинула свой стул назад.
– Пойду взгляну на пляж, – сказала она.
Я взял куриную ножку и вонзил зубы в темную корочку.
– Тебя надо поздравить, – сказала жена. – Нет, правда, ты превзошел самого себя.
Она хотела было уйти, но остановилась.
– Ну и что теперь делать с той комнатой? – спросила она.
– С какой комнатой?