Звезда победы
Шрифт:
Он выключил микрофон.
— Сегодня заседание партийного комитета, — сказал Данько Немчинову и Фомичеву. — Помните?
— Конечно, — ответил Немчинов.
— Прошу не опаздывать. Вечером увидимся, — произнес Данько и вышел.
— Что с ним? — спросил Немчинов. Ему хотелось до заседания партийного комитета поговорить с парторгом о заводских делах.
— Расстроился, — сказал Фомичев.
Его тоже задела непривычная сухость и сдержанность Данько. Фомичев очень ценил и уважал парторга не только как старшего партийного товарища. Он шел к нему советоваться по
Но сегодня Данько не по себе. Понятно… Потушили звезду! Как он крутил спичечный коробок… С ним это бывает только в минуты больших душевных волнений.
Фомичев встал.
— Я ухожу в металлургические цехи.
Немчинов, надев роговые очки, углубился в чтение бумаг, накопившихся за время его болезни, и только молча кивнул головой.
Фомичев медленно шел по заводскому двору, обдумывая, что он будет говорить в докладе на заседании парткома. Солнце поднялось и было душно, как перед грозой. На центральном проходе рабочие, ограждая молодые деревца и газоны, ставили чугунные решетки, сваривая их в стыках. Женщины высаживали цветочную рассаду в клумбы.
Ближе всех был конверторный цех. Держась за горячие металлические перильца, Фомичев поднялся в цех и остановился. В больших конверторах, похожих на горизонтально поставленные бочки, гудел воздух, выжигая из меди серу. Газ уходил в широкие раструбы. Внизу рабочие грузили на открытую платформу тяжелые слитки меди.
По узенькому железному трапу — переходу через разливочный зал — Фомичев прошел к конторке начальника цеха.
Михаил Борисович Гребнев, светловолосый, голубоглазый молодой инженер, был не один. Напротив него за столом сидел рабочий лет 20—23, с очень широкими плечами и застенчивой улыбкой на смуглом лице, в спецовке, видимо, пришедший прямо из цеха. Перед ними на столе лежали чертежи.
Инженеры поздоровались. Фомичев протянул руку рабочему.
— Фурмовщик Катериночкин, — назвал его Гребнев. — Наш стахановец и рационализатор.
Катериночкин застенчиво улыбнулся.
— Сейчас мы закончим, — сказал Гребнев. — Вот, Катериночкин, — обратился он к фурмовщику. — Чертежи твои готовы, скоро все на деле проверим. А учиться осенью обязательно поступай, а то не захочу тебя в цехе видеть. Просто стыд — семилетки не кончил. Товарищи твои вон уже в техникум поступают. А ты чем хуже их?
— Говорил вам, Михаил Борисович: война помешала. А теперь все сразу трудно — работать и учиться…
— Разве я говорю, что тебе легко будет? Но нужно. Сам потом будешь жалеть, что время упустил. Ну, куда ты без знаний пойдешь? Или так и думаешь фурмовщиком оставаться?
— Зачем же, — Катериночкин опять застенчиво улыбнулся, влюбленно посмотрев на своего инженера.
— А для этого учиться надо, — твердо сказал Гребнев.
Катериночкин ушел.
Фомичев считал Гребнева лучшим начальником цеха и самым способным инженером. Цех он вел отлично, неутомимо возился с цеховыми изобретателями и рационализаторами, сам проводил исследовательские
В последнее время Гребнев занимался вопросом сокращения варки меди в конверторах. Он побывал на нескольких медеплавильных заводах, знакомился с работой других конверторных цехов, заезжал в исследовательский институт.
Фомичев зашел узнать, как продвигается у него эта работа.
— Да, — сказал Фомичев, когда Гребнев познакомил его с планом работ, — интересное и большое дело. Путь, мне кажется, выбрали вы правильный.
— Такие работы под силу всем нашим цехам. Убежден в этом, — горячо сказал Гребнев. — Знаете, Владимир Иванович, мы в медеплавильном производстве подошли к очень увлекательному этапу — к борьбе за сотые. Легко сократить потери на целые, труднее на десятые процентов, но уж по-настоящему трудно — сотые.
— Да у нас и с десятыми-то плоховато. Кое у кого поднялись потери.
— Сегодня об этом на парткоме будем говорить, — Гребнев дружелюбно улыбнулся. — Извините за критику. Перестали мы техническими вопросами заниматься. Упущений у вас много, Владимир Иванович.
— Готов все выслушать, Михаил Борисович. Знаю — сегодня мне будет! Настроение у всех сердитое.
— Кстати, Сазонова видели?
— Приехал?
— Вернулся… Загорел, располнел, благодушный. Что у них со вторым ватержакетом?
— А! — Фомичев досадливо махнул рукой. — Закозлили печь и поправить не могут. Сазонову я этого не прощу.
Они вместе вышли в цех.
— Чем это вы вчера мою Марину так подкупили? — вдруг спросил Гребнев. — Что-то она о вас начинает положительнее отзываться.
— Марину Николаевну? — спросил Фомичев, отвернувшись. — Не подкупал. У нас ведь с ней отношения сложные и вряд ли поправимые.
Гребнев на это ничего не сказал.
Главный инженер прошел в ватержакетный цех. Сразу бросалось в глаза, что на второй печи неблагополучно. Она почти не газила, все заслоны были наглухо закрыты, рабочие не подходили к ней. «Как запустили», — опять с тревогой подумал Фомичев.
Он спросил о начальнике цеха, но Сазонов еще не появлялся на заводе; цеховые работники его не видели.
«Да, Гребнев прав, — думал Фомичев, направляясь в отражательный цех. — Трудна борьба с потерями сотых, но увлекательна. А ведь завод вплотную подходит к ней. Сейчас возросли потери, но в этом повинны мы сами, их можно быстро устранить. Сложнее, во много раз сложнее вести дальнейшее сокращение потерь. И уж пора об этом думать. Я увлекся общими вопросами — вот моя главная вина. Какие технические вопросы решали мы в эти месяцы, какие технические проблемы решили? Вот Гребнев занят большим делом, сам к нему готовится и весь цех к этому готовит. Потому-то так хорошо и дела у него идут. Остальные начальники цехов? Сазонов, Вишневский? Только «нажимают» на план. Виноваты в этом они, но виноват и он, Фомичев».