Звезда победы
Шрифт:
«Пересмотреть мощность всего оборудования и повести борьбу с потерями — вот наш путь, — думал дальше Фомичев. — Об этом я должен сегодня сказать на парткоме. — Борьба за сотые! Высший класс производства! Там, где когда-то медь в шлаках уходила сотнями тонн в отвалы, ее надо уловить, ее надо удержать, выловить из породы.
В эту борьбу надо вовлечь всех людей. Огонь творчества должен ярче вспыхнуть на заводе. Ведь как вдохновенно — по истине вдохновенно! — работали люди в войну. И после войны недаром засияла звезда над заводом. Она должна
Фомичев поднялся на колошниковую площадку отражательного цеха. Старший мастер Фирсов, рыжеусый, коренастый, следил, как из бункеров в печь засыпают медный концентрат. Мастер очень волновался, переходил от бункера к бункеру, показывая рабочим, какие надо открывать.
Фомичев наблюдал знакомую до мелочей картину, дожидаясь, когда освободится мастер. Вдруг одно обстоятельство задержало внимание главного инженера. Почему Фирсов отступал от режима, засыпал много концентрата в самую холодную часть печи? Может быть, мастер так строго, не доверяя засыпщику, следил за загрузкой материала из опасения, что он напутает? Но зачем все же он нарушает режим?
В длинной отражательной печи материалы засыпаются на боковые откосы. Тепло от нефтяного пламени отражается сводом, боковыми стенками и поверхностью расплавленного материала. Особенно высокая температура держится примерно до половины печи от передней стенки. Здесь и идет самый активный процесс плавления концентрата. Фомичев вспомнил разговоры о шлаке на «оперативке». Он начинал о чем-то догадываться. «Вот почему у него, видимо, шлака так много», — подумал Фомичев.
Главный инженер дождался конца загрузки печи. Фирсов стоял на колошниковой площадке, сверху наблюдая за рабочими. Внизу у летки готовились выпустить штейн — огненно-жидкий сплав.
— Петрович! — окликнул мастера главный инженер.
Фирсов обернулся, и лицо его оживилось.
— Здравствуйте, Владимир Иванович! — и он подошел, протягивая руку.
— Петрович! — горячо произнес Фомичев, пожимая твердую и сильную руку мастера. — Давно я вас не видел.
— И я рад вас видеть! — сердечно ответил Фирсов, сжимая кепку и вытирая платком лысеющую голову. — Забыли вы нас в последнее время. Совсем забыли.
Какие-то непривычные нотки звучали в голосе мастера, словно он сочувствовал главному инженеру в его невеселых делах.
— Как ваш сад? — спросил Фомичев, вспоминая домик его на горе, буйный цвет фуксий и гераней во всех трех оконцах, садик с молодыми деревцами и среди них высокую тонкую рябину.
— А вы в свободный час зашли бы взглянуть. Поднялись деревца; разрослись — просто удивление! Первенцы мои уж яблоки и вишню дают. Да и старуха моя вас помнит, — он помолчал и уже другим, деловым, тоном сказал: — Дело у меня к вам, Владимир Иванович. Хотел к вам в управление зайти. Чашами нас обижают. Не успеваем ванну от шлака освобождать. Просишь, просишь чаши!.. А диспетчер знай свое твердит: «Даем, сколько положено».
— Да откуда у вас столько шлака?
— Сколько
— Но всем чаш хватает?
— В том-то горе наше… Всем хватает, а мне маловато.
— Мудрите вы, Василий Петрович! Рассказывайте: почему вы правила нарушаете?
— Владимир Иванович, — в глазах мастера заискрился лукавый огонек, — засыпаю, как мне печь приказывает. Секрет мой невелик. Поставили мы пирометриста за температурой следить. Сами знаете: держать температуру легко, а упустишь — сразу не поднимешь. А в сутки, если на сто градусов температуру снизишь, проплав на сто тонн потеряешь. Стараюсь держать печь горячо. Смотрю, а у меня в задней части печи температура полезла — там плавление пошло быстрее: вот и подсыпаю туда лишку концентрата.
— Чаши у вас будут. А всех мастеров научите так печь вести?
— С шлаками не управимся, Владимир Иванович. За смену двенадцать раз шлаки выпускаю. Подсчитайте, сколько это паровозу туда и обратно надо сбегать. Тяжело транспортникам. Да и наши люди не управляются. Вот бы нам ковши втрое увеличить. Народу станет легче. Тогда за печью можно строже следить.
— Давайте-ка, Петрович, подсчитаем, сколько это может проплава дать. За ковшами дело не станет.
Мастер прищурил глаза, обведенные сеточкой морщин, высчитывая.
— Не хочу греха на себя брать. Попробовать можно, но только пусть обогатители побольше концентрата дают.
— Нет, Петрович, давайте посчитаем. Для меня, да и для всех это очень важно. Нам надо обязательства выполнять. В письме товарищу Сталину обещали план перевыполнить, а слова не держим.
— Серьезно говорить будем? — Фирсов нахмурился.
— Вы мне верить перестали?
— Не люблю попусту болтать. Ковши большие дашь?
Фомичева обрадовало это дружеское обращение на «ты».
— Дам.
— Когда?
— Недели через три будут. Сам прослежу.
— Тонн на триста увеличим проплав. Хорошо? Только самому пробовать надо, а уж потом людей учить.
Фомичева окликнули из цеховой конторки. Директор завода разыскивал его.
После посещения цехов тревога с новой силой охватила Фомичева. Еще тогда, на даче, когда Немчинов полушутя, полусерьезно назвал его генералом, он всем сердцем почувствовал, что наступают горячие дни и что он сам рвется в бой за производство.
Главный инженер попрощался с мастером и условился, скоро встретиться с ним.
Фомичев сначала проверил, как транспортники подают Фирсову ковши для шлака, и только после этого пошел в заводоуправление.
Он уже подходил к заводским воротам, когда встретился с начальником ватержакетного цеха Сазоновым. Как и обычно, инженер шумно и с напускной радостью приветствовал Фомичева, своего старого — еще со студенческой скамьи — товарища. Сазонов всегда производил впечатление удачливого и довольного жизнью человека. Инженер только что вернулся из отпуска. Лицо его потемнело от загара, щечки округлились и блестели.