Звезды и селедки (К ясным зорям - 1)
Шрифт:
Но вот в толпу врезались конные милиционеры, стреляя вверх.
Падая и топча друг друга, преступники бросились врассыпную.
С десяток ближайших Петровых подручных конники согнали в тесную гурьбу.
Македон обвел конников улыбчивым злорадным взглядом.
– Я же вам говорил! Говорил!..
– лающим голосом убеждал он их в чем-то.
Два милиционера спешились, ловко связали одуревших вершителей самосуда и, подталкивая конями, повели их в околоток.
Подвода, на которой я лежал, закрыв лицо руками, была самой ближней к месту расправы, и труп принесли к ней.
– Эй, ты, убирайся, -
– Я свидетель...
– Давай, давай! Пошел за нами!
Я едва сполз и стал рядом с телегой, держась за люшню.
Тело положили на подводу, и хозяин ее, боязливо оглядываясь на труп и повисая на уздечке бороздного коня, повел лошадей через плац, заставленный возами.
Я плелся позади словно угорелый. Чувство равной с "судьями" вины сгибало мои плечи.
За подводой потянулась было толпа, но конные, выхватив из ножен сабли, стали на пути.
Толпа заухала, загудела и подалась назад.
– Петренко!
– крикнул командир наряда.
– Забери клячу цыгана на предмет опознания!
Возле самой милиции задержанные мужики начали было дергаться, но милиционеры с плохо сдерживаемой злостью так уняли нескольких, что все быстро успокоились.
Во дворе преступников посадили на траву, около них остался всадник с наганом в руке, остальные милиционеры спешились и начали заводить лошадей в конюшню. Старший наряда побежал докладывать начальнику. Подводу с убитым закатили в густую тень, под грушу. Коня цыгана привязали возле крыльца.
Я стоял в группе свидетелей и с болезненным любопытством разглядывал Македона.
Я не думал ни о чем. Голова - словно ватой набита, а тело все так и гудело от повсеместной боли.
С теми же дикими и улыбающимися глазами Петр Македон вертел головой, ища поддержки у своих поникших сообщников. Но им теперь было не до него.
И вдруг взгляд Македона остановился на привязанном около крыльца коне.
Петр на мгновение потупился, потер лоб о согнутую в локте руку. Затем посмотрел на коня снова. Заморгал, словно ему запорошило глаза. Вскочил на ноги и завопил что есть духу:
– Ме-е-ерин! Мерин!
– И затрясся в рыданиях.
– А у меня была-а-а... ох!.. кобы-ы-ыла!..
Мне тут же захотелось выхватить у милиционера наган и уложить Македона на месте.
"Эх, Ригор, Ригор!.."
Сообщники Петра тоже повскакивали, загомонили.
Милиционер поднялся на стременах и гаркнул:
– Садись, сволочи! Застрелю!
И прицелился в одного из них. Мужики брякнулись на землю, как подкошенные.
На крыльцо вышел начальник в широченных красных галифе и в сбитой набекрень фуражке. Потирая щеку ладонью, осмотрел "судей", потом приблизился к убитому, зачем-то ткнул его пальцем, крякнул и, заложив руки за спину, направился в помещение.
– Труп на вскрытие. Гадов в предварилку. Свидетелей по одному - ко мне.
Так и не купил я в тот день поросенка.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ, в которой автор повествует о том, что София
Курилиха не уверена в своем муже, что Степана зовут трубы, а батька
Шкарбаненко пытается устранить разницу между городом и деревней
После происшествия с обмолоченными снопами София с неделю ухаживала за Степаном, как за надоедливой болячкой. А
Женщина прямо-таки терялась в догадках, пытаясь найти причину отчуждения Степана.
"Неужели с кем-нибудь спознался?
– страдала она.
– Н-ну, только бы узнать, кто это!.. Косы выдеру!.. Глаза выцарапаю!.."
И частенько посреди сладкой беседы сухой колючкой обронит словцо-другое, которые могли понудить его на отпор, а с ним и на злую откровенность: вот, мол, говорили соседки - красивый муж у тебя... ха-ха!..
– солдатки говорили... Вот, мол, подкатился бы ко мне... А я говорю - ну, пускай подкатывается!.. И с игриво-злой улыбкой смотрела Степану в глаза - выдержит ли он ее взгляд, не увидит ли она в его зрачках той проклятущей разлучницы, что запала ему в сердце...
Степан молча бросал взгляд на нее - с мрачной насмешливостью, с упрямством - вот что знаю, не скажу!
– стискивал зубы и, ссутулясь, отворачивался.
И так в поле, и дома.
София кипела от ревности, от неистового желания исцарапать его до крови, искусать - чтобы кричал от боли, чтобы выдал свою тайну.
А по ночам, опершись на локоть, шептала ему над самым ухом - сквозь зубы, хлестко шипящее:
– Ну, с-с кем? С-с кем с-спал тогда на с-снопах?
– И рассыпалась смешком, да таким жестоким, что саму мороз пробирал.
– Отстань. Я спать хочу.
– Ах, он хочет с-спатоньки!.. С жинкой хочешь с-спатоньки? Со своей или с-с чужой?.. Со своей, Степушка, со своей!.. Хотя бы свою ниву обсеял!..
У нее хватало умения принудить его к покорности. Но это ее не утешало - не было в его ласках пыла и искренности. Засыпала обиженная и разочарованная. Но руку оставляла на его плече - вот мой, даже во сне не пущу его никуда...
И та настороженность и осмотрительность, с которой Степан относился к Яринке, каждый пристальный взгляд, который тайком кидал он на падчерицу, заставляли Софию страдать и мечтать, чтобы дочь так и осталась нерасцветшим ребенком. И самое большее, что печалило мать, это неумолимость времени, которое превращает ее ребенка в женщину. С грустной улыбкой вспомнила София, как еще весной была напугана и встревожена Яринка, как жаловалась шепотом матери, прикасаясь к грудям: вот тут, мамочка, щемит...
Ой, что же делать, чем отвести взоры мужа от нерасцветшей еще веточки?..
Только, очевидно, лаской, да такой горячей, чтобы весь был опустошен, да еще морить его работой, чтобы осталось одно желание - заснуть...
Ей и в мысли не приходило, что рано или поздно поселятся в сердце Степана отцовские чувства и это превратит ее ребенка в святыню для него. С таким трудом завладев им, женщина очень боялась потери, чтобы верить в его здравый смысл.
Ой, что же делать?..
И по ночам, вслушиваясь в спокойное дыхание мужа, думала и гадала и надумала. Но решила пока что держать все в тайне. Так лучше. А что касается тех солдаток, что зарятся на лакомый кусочек, так она отобьет им охоту к скоромному. Здесь уже София знала, как действовать. Осторожненько распустит слух, что Степан на ласки не очень способен и даже она, мол, не много от него имеет... Что же вам, молодицы, останется - ха-ха!.. Не будут о нем и думать... А то, что начнут посмеиваться над Степаном, так его от этого не убудет...