Звезды на рейде
Шрифт:
— Не звонили, не спрашивали, товарищ лейтенант!
«Ну, все! — твердо решил лейтенант. — Подам рапорт вторично. Раз и навсегда». И хотя он превосходно знал, что на катере сейчас идет большая приборка, а потом в подразделении начнется строевой смотр, и посему весь экипаж занят до предела, он продолжал думать о том, как подаст рапорт и как потом все будут жалеть, что такой хороший и душевный офицер уезжает в другую часть.
Первый рапорт он подал старшему начальнику два месяца назад. «В связи с тем, что меня будут слушать на комитете комсомола, а в составе комитета есть и мои подчиненные, а значит, мой авторитет командира будет подорван, прошу перевести меня в другое подразделение».
А дело было так. В одном
На корабль, где ему надлежало быть еще вечером, лейтенант Сапрыкин прибыл на утренней зорьке, в тот самый миг, когда убирались швартовы и сходня, походка у него при этом была не очень твердой.
По служебной линии лейтенант получил все, что ему причиталось… Но проступок Сапрыкина решено было обсудить на комитете комсомола. Тогда-то на стол старшего начальника и лег злополучный рапорт. Опытный офицер повертел бумагу и так и сяк и подытожил:
— Это только страусы прячут в критический момент голову под крыло. А вы не страус, а боевой офицер. Думаю, что со временем вам станет стыдно за эту бумаженцию.
И спрятал рапорт в стол.
На комитете комсомола лейтенанту тоже воздали должное. Даже Володя Опацкий, рулевой-сигнальщик с сапрыкинского катера, сурово осудил поступок лейтенанта. «Пользуешься случаем! — думал Сапрыкин. — Ну, погоди!..»
Но, конечно же, он не стал сводить счеты со старшиной Опацким. Во-первых, чувствовал себя виноватым, а во-вторых, ни один из членов маленького экипажа катера не подал и виду, что «в курсе дела». Все пошло своим чередом: экипаж по-прежнему успешно выполнял задания, дисциплина была на должном уровне, а на последних стрельбах радиометрист Виктор Мята и комендор Павел Рожков показали такую виртуозность, что старший начальник остался очень довольным. А в этом была немалая заслуга и его, Виктора Сапрыкина, оружейника. И все было бы хорошо, если бы не эта болезнь и не этот монотонный сырой дождь, и не это гнетущее одиночество…
Сапрыкин задремал… Он проснулся от дверного скрипа и сразу же сел на койке. В приоткрытых дверях торчали рыжая челка в веснушки того самого матроса, которого Виктор не раз донимал вопросами.
— Товарищ лейтенант, к вам целая делегация! С цветами, с пакетами! В коридор не влазят! — весело отрапортовал он.
Дождь кончился.
В окошко сквозь сизые тучи осторожно заглянуло скупое осеннее солнце…
ЦВЕТЫ ТЕРНЕЯ
Терней — небольшой городок, главной своей улицей вытянувшийся вдоль берега Японского моря. С запада, с лобастых сопок прямо на улочки спускается тайга, с востока городок отчерчен белоснежной линией прибоя. Есть такие города на просторах матушки-Руси, раз посетив которые, ощущаешь почему-то с потаенным волнением, что ты вернулся в детство. Таким, во всяком случае, показался мне Терней — «столица» Сихоте-Алиньского заповедника, где, слава богу, ходят еще на воле знаменитые уссурийские тигры, изюбры и крохотный безрогий олень-кабарга, о котором незадачливый поэт написал: «по снегу мчится кабарга, закинув за плечи рога». В Тернее живут рыбаки, охотоведы, ученые. Каждое дерево, каждый камень Тернея связаны с именем замечательного таежного следопыта Капланова, убитого браконьерами в тайге весной 1943 года…
Наш учебный корабль бросил якорь на внешнем рейде Тернея. С борта корабля спустили бот: лучшим матросам, отличившимся в трудном походе, было разрешено осмотреть городок и богатый музей заповедника.
Разминая отвыкшие от твердой почвы ноги, мы шли не спеша по тернейской улице вдоль деревянных домишек, чьи фасады, обращенные к морю, были обшиты толем (от сырости), вдоль палисадников, перевернутых старых баркасов
Стояла поздняя осень. Тайга, ярко-алая и золотая, поднималась по сопкам слева от нас, упираясь в пронзительно-голубое небо. Справа, за палисадниками, синело море. Городок был пуст — все в море. Пусты были и палисадники — огороды давно прибрали — и от этого дворики казались тоскливыми и серыми.
Но возле одного двора моряки удивленно остановились. Весь палисадник утопал в цветах. Везде виднелись астры — необыкновенно яркой расцветки: лиловые и желтые, оранжевые и огненно-пунцовые. Были хризантемы величиной с блюдце — ослепительной белизны. И еще какие-то незнакомые цветы. Над двориком плыл тонкий, пьянящий аромат. Казалось, воздух далеко вокруг насыщен, напоен этим пронзительным, горьковатым и терпким ароматом осенних цветов…
— Вот те на, — восхищенно произнес наш боцман Василь Васильич, кряжистый белорус с рыжеватыми пушистыми усами, — а говорят, что на Дальнем Востоке солнце не греет, девушки не любят, цветы не пахнут! Вот так чудо!
К калитке подошла женщина. Откуда она появилась — никто не заметил. Худенькая, по самые брови закутанная в тонкий шерстяной платок, с очень красивым, очень правильным лицом. Бывают такие лица — не понять, сколько человеку лет: двадцать, тридцать, сорок…
— Нравится? — спросила женщина.
— Еще бы! — тихонько воскликнул кто-то из матросов. — Не то слово!..
— С родины моей, с Украины… Семена сестра присылает, а я уж тут сама развожу как могу… Прижились…
Мы еще полюбовались малость и, попрощавшись, пошли дальше. Но не прошли и двухсот метров, как позади раздалось шлепанье — не топот, а именно шлепанье ног. Теряя большие глубокие тапки, тяжело дыша, нас догнала наша недавняя знакомая. К груди она прижимала огромную охапку — целый сноп — цветов.
Она догнала нас — раскрасневшаяся, счастливая. Из-под кружевного тонкого платка выбилась смоляная, тяжелая прядь. Глаза женщины сверкали:
— Вот, возьмите, морячки… Это — вам!
— Милая женщина, — воскликнул Василь Васильич, — зачем же нам столько! Куда мы их девать-то будем!
— Раздайте матросам. Вы похвалили мои цветы. Спасибо вам!
На корабль мы возвращались все той же длинной улицей. Знакомый нам дворик опустел — ни одного цветка.
…Цветов хватило на все каюты. Их рассовали по графинам и банкам, и на камбузе вмиг поубавилось тары. Потом нас трепал штормяга и злющий тайфун с ласковым названием «Лариса». К родному пирсу мы пришли недели через две. Цветы захватили с собой — жаль было оставлять. Они все еще пахли. Ни один цветок не завял. Вот вам и пословица: «Солнце не греет, девушки не любят…»
УЛЫБКА ЧАПАЯ
Мальчик был очень болен. Он давно не поднимался с постели, врачи сокрушенно разводили руками, и только один старенький доктор, много повидавший на своем веку, все еще не верил в печальный исход.
— И все-таки, коллеги, я уверен, что мы имеем дело с сугубо психоастеническим фактором!
Слово «фактор», ему, вероятно, нравилось, и он постоянно делал на нем ударение.
Из низкой, краснокирпичной, построенной задолго до Семашко земской больницы мальчика решили перевезти домой, где и уютней, и просторней.
Мальчик лежал на вышитых бабушкиных подушках и большими синими глазами смотрел на никелированные побрякушки, затейливо украшавшие спинку кровати. Его отец, коренастый, хмурый, с виду очень сильный человек, молча сидел у постели больного, уронив на колени тяжелые и сейчас как бы лишние ладони. И если бы мальчик мог догадаться, что его ожидает, он понял бы, почему за стеною так тихо плачет мать и почему старенький доктор, уткнувшись бородкой в темное вечернее окно, упрямо бормочет:
— Нет, как бы там ни было, но это чисто психоастенический фактор… Сугубо психоастенический…