...И никто по мне не заплачет
Шрифт:
Идиот!
Мальчик затаил дыхание. Надолго, он ведь был здорово натренирован. Нет, никто не идет. Потом сделал еще один спасительный глоток. Бог ты мой, из бочонка лилось счастье. Лео тихонько рассмеялся. Две черные головы показались в окне:
Что там, старик? — взволнованно прохрипел Ганс.
Лео рассмеялся и отпил еще. Затем громко, боли в животе как не бывало, и радостная отвага осенила его, проговорил:
Ваше здоровье!
Ох, да он уже готов!
Двое в пустынном дворе зашептались. Лео внезапно вспомнил о своем задании и скомандовал в сумрачный четырехугольник:
Давай бутылки!
Рабочая сумка младшего монтера с порожними бутылками
— Порядок, — сказал Лео и, не открывая сумки, вынул верхнюю бутылку. Приложился еще разок. Внезапно ему вспомнился зеленый бант на цитре Наци Кестля. На ней ведь еще золотыми буквами было выведено: «Женщины, песни, вино — все ими в жизни полно, кто не поет и не пьет, жизни не ведает тот».
Итак, женщину он, Лео, еще никогда не любил. Но любить вино он хотел. Это же прелесть что такое захмелеть! Он любит, конечно же, любит вино, доброе, веселящее, хмельное вино. Лео хихикнул. А песню? Да, да, песню. Значит, то и другое. Песню он тоже хочет любить. Что ж, прикажете ему так ничего и «не ведать»? Того гляди, на всю жизнь! Нет, этот номер не пройдет!
Доктор Гудден добрый был, — донеслось громкое пение до двоих во дворе.
Господина Шалерера едва не хватил удар. Ганс в ужасе воскликнул:
Удирать надо!
Но младший монтер, хоть и чувствовал уже приступ своего бронхиального катара, сумел сохранить благоразумие.
Живей, живей,— прошептал он, приступ у него только начинался, а ингалятор был почти пуст.
Он круто повернул Ганса, обвязал ему грудь остатком изоляционной проволоки и подтолкнул к окошку. И еще дал ему пинка. Но Ганс и не думал сопротивляться. Он скользнул по мокрой стене и быстро очутился внизу. Поющего Лео он, несмотря на полный мрак, ударил по животу. Лео выронил все еще пустую бутылку из-под пива. Она разбилась. Пение Лео смолкло. Грудь его по-прежнему была обмотана проволокой. Ганс взялся за нее, бросил конец наверх Шалереру и подтащил Лео к окну, проволоку тотчас же потянули. Лео был «выдан на-гора».
Порядок? — задрав голову, прошептал Ганс.
Порядок, — послышалось сверху.
Несмотря на крайне напряженное положение, Ганс открыл кран. В слабом свете фонарика он, испуганно озираясь и вслушиваясь, все же наполнил пять пивных бутылок и банку. Но тут его отвага исчерпалась. Единым духом он осушил банку и засунул ее под рубашку. Потом забросил конец своей проволоки наверх, и господин Шалерер, совершенно трезвый, быстро и ловко вытащил его наверх. Лео сидел на земле и мысленно пел песню короля Людовика, на деле же открывал и закрывал рот, из которого не вырывалось ни единого звука. Немая песня рыбы — говорили обитатели Мондштрассе, когда кто-нибудь пел, не издавая звуков. Затем Лео начал смеяться, неслышно, но так, что слезы катились у него из глаз. У младшего монтера был злобный вид. Ганс уже чувствовал под ногами твердую почву.
Они подхватили под руки пьяного Лео, пустились наутек и только в придворном саду перевели дыхание. Теперь уж и Ганс был навеселе. Он дал господину Шелереру две бутылки вина из сумки и поинтересовался:
Идиоту еще давать или нет?
За Шалерера нахально ответил Лео:
Гони, гони! — и бутылка очутилась у него в руках.
Ты все хорошенько запер? — спросил младший монтер. Ганс ответил утвердительно.
Все трое выпили. Лео крякнул вдобавок.
К десяти часам они были пьяны вдребезги и, что-то бормоча себе под нос, разошлись. Лео брел, как тряпичник Уикер, свесив руки, которые едва не волочились по земле. Он шатался из стороны в сторону, прохожие останавливались,
Сопляк несчастный!
Вот она, нынешняя молодежь!
Хорошие фруктики у нас подрастают.
Но находились и такие, что говорили:
Да оставьте вы его в покое.
Около полуночи Лео добрался до дому и упал у дверей. У него шла кровь из носу. С помощью проволочного крючка — своего ключа у него еще не было — ему удалось наконец открыть парадную дверь. То же самое он проделал и наверху. Бабушка уже спала. Лео вырвало в клозете, на коленях. И заодно он изверг из себя веселье, силу и мужество. Лео заплакал. Так он и уснул.
Старуха, нашедшая его поутру, принесла деревянный половник для расправы. Когда мальчик очнулся и, все еще стоя на коленях, пробормотал: «Я порченой колбасы наелся», она перестала его бить. Но десять дней с ним не разговаривала и не покупала искусственного меда, когда запас его кончился.
В этот день Лео пришел на работу с двухчасовым опозданием. Умладшего монтера Шалерера лицо было как заплесневелый линолеум. По краснорожему Гансу ничего нельзя было заметить. Своим непомерно большим ртом он презрительно произнес:
— Ну, ты не боец! Рохля и тряпка, вот кто ты!
Разбитую пивную бутылку старый смотритель обнаружил с самого утра, но младший монтер ограничился тем, что сказал со своей верхотуры:
— Выпала у меня из рук за обедом. Опять наказал
себя на десять пфеннигов.
Старик поверил, потому что никаких других следов преступления не было.
Через два дня Ганс явился с дырой вместо переднего зуба и свернутым на сторону подбородком; он с трудом цедил слова. Это продавец носков его так отделал. Ни один из коварных замыслов Ганса не удался. Эммы он тоже лишился. В тот же самый вечер она написала ему письмо: «...настоящим порываю наши отношения. Твоя Эмма». «Твоя» было перечеркнуто тремя чертами. Видно, Ганс тоже был рохля и тряпка.
Когда Леонарду Кни стукнуло шестнадцать лет, он впервые, если не считать рабочих штанов, надел длинные брюки. Он позволил себе даже роскошь — костюм с двубортным жилетом, конечно, на выплату, по своей старой системе. Только теперь он еженедельно платил четыре марки, получал-то он уже девять. Четыре шли бабушке.
Молодежь из дома № 46 понесла тяжелую утрату. Выехало все семейство Гиммельрейхов. Никому бы и в голову не пришло, что фрау Гиммельрейх однажды получит наследство. А между тем она унаследовала особнячок в Аллахе, незаложенный и даже с ванной. Сестра ее матери была настолько любезна, что завещала ей этот дом. Отъезд Гиммельрейхов долго бередил душу Лео. Правда, они всем сердечно пожимали руки, а на злополучный глаз Балтазара даже навернулись слезы, если Лео не ошибся. Но затем как просто они ушли! Мысли их были уже далеко, когда подъехал фургон для мебели. Они все забрали с собой, думал Лео, даже кроличий сарайчик и самодельный футбольный мяч, а кусок жизни, прожитой на Мондштрассе, бросили, и все. Даже не забыли. Просто оставили за ненадобностью.
Теперь начнется новая жизнь, — еще успел сказать обойщик, словно жизнь была старым платьем, которое можно сбросить, когда появится лучшее.
Да, никогда бы Лео не подумал, что Гиммельрейхи так легко съедут, даже глазом не моргнут. Хоть бы поплакали, прощаясь! Так нет же, они смеялись.
Типичные голодранцы, — заметил господин Рупп и на этот раз, возможно, был почти что прав.
На место Гиммельрейхов въехали новые жильцы — молодая чета с маленьким ребенком, который кричал дни и ночи. У него прорезывались зубки.