...И вся жизнь (Повести)
Шрифт:
Автор письма напоминает, что и у законной жены есть дети. Кто же им заменит отца? Автор осуждает жену фронтовика за малодушие, но и находит обстоятельства, якобы смягчающие ее вину. Немец, с которым она сожительствовала, спас ее от угона в Германию и не дал погибнуть с голоду детям. Чего женщина не сделает ради детей?
Если автор письма в редакцию, хотя и осторожно, но выражал сочувствие законной супруге фронтовика, то симпатии журналисток явно были на стороне фронтовой подруги.
В статье много обобщений, чувствуется гражданская страстность и ярко выраженная тенденциозность. Они беспощадны в своих выводах,
Прочитав гранки после моего хирургического вмешательства, Тамара и Регина обозлились.
— Товарищ редактор, — начала наступление Тамара, — я отказываюсь от своей подписи.
— Поставим псевдоним.
На помощь Тамаре приходит соавтор. Она говорит, что статья понравилась другим работникам редакции, и Виктор Антонович охотно ее отправил в набор.
— Вот видишь! — с видом победителя заявила Тамара. — А ты просто испугался острой постановки вопроса.
— Возможно. Но газету подписываю я, а не Урюпин. Я отвечаю за каждую ее строчку.
— Все мы отвечаем за газету, — перебила Маркевич.
— Все, но по-разному, — согласился я, — давайте еще раз посмотрим статью. Скажите мне конкретно, что не так выправил, вместе подумаем. Хотите — обсудим с товарищами?
Наконец, редакция становится редакцией. Уже возникают первые скандалы из-за места на полосе, уже редактора обвиняют в трусости, беспринципности и еще в великом множестве грехов. Я рад. Появился запас материалов. Опубликовано несколько интересных статей. Очень неплохо написал Рындин о лесорубах, Урюпин о литовской крестьянке, которая, рискуя жизнью, спасла двух русских офицеров. У Платова прорезаются зубки фельетониста. Он же относится к этому дарованию легкомысленно и без всяких на то оснований мнит себя знатоком партийной жизни.
Но были и серьезные срывы. Перебранка с Тамарой кажется детским лепетом по сравнению с тем «мужским разговором», который я вынужден был вести с Задорожным. Вернувшись из деревни, он разразился пространным опусом о коллективизации. По его словам выходит, что хуторская, разоренная войной здешняя деревня уже созрела для массовой коллективизации, так же как и ее восточные соседи, где Советская власть существует более четверти века. Выводы строит буквально на песке. Один-два случайных разговора с безымянными попутчиками. Я забраковал статью Задорожного. Он без обиняков заявил:
— У партии большой опыт борьбы против предельщиков и оппортунистов.
Я немедленно парировал обвинение:
— Левацкие загибы мы научились отличать от подлинной революционности.
До чего же мы привыкли к политической трескотне, наклеиванию ярлыков. К тому же каждый норовит вытащить из политического словаря прозвище пообиднее, чтобы больнее ударило по самолюбию, по достоинству. А ведь и Задорожный превосходно знает, что я не оппортунист, и я понимаю, что Борис Иванович не «левак», а просто человек, который не смог разобраться в сложной обстановке. Все заскоки Задорожного — результат того, что он переоценивает и свои журналистские
Все чаще и чаще приходится мне задевать авторское самолюбие то одного, то другого сослуживца. Это вызывает редакционные бури. Они проносятся в кабинетах секретаря и редактора. Очень редко в кабинете Урюпина. В редакции говорят, что он добрый, я, мол, всех стригу под свою гребенку. Неужели мне больше по душе телеграфный столб, чем елка?
Тамара прижалась щекой к моему плечу:
— Как придешь, сразу же позвони.
— Ты плохо себя чувствуешь?
— Нет. Мне всякий раз становится страшно, когда ты ночью уходишь из дома.
— Глупенькая, ничего со мной не случится.
— Слышишь? Опять стреляют.
К этому привыкнуть нельзя. За каждой развалиной, кажется, подкарауливает беда. Руины, слепые окна домов таинственны и враждебны.
Кручу барабан нагана. Это единственное оружие на всю редакцию. Его подарил нам военный корреспондент «Комсомольской правды». Теперь каждый отправляющийся на ночную вахту в типографию берет наган с собой. Есть у нас товарищи, которые никогда не держали оружия в руках, и все же они увереннее чувствуют себя в городе, окутанном мраком, когда карман брюк оттягивает револьвер.
В типографии с вечера пропала «третья фаза». Линотипы не работали, и вот только сейчас они начали деловито перестукиваться. Выпуск номера затянется. Надо позвонить Тамаре, чтобы не беспокоилась.
В корректорской, где стоит телефон, накурено. В ожидании гранок горячо обсуждаются последние события на фронтах. Затянувшийся, как видно, спор редакционных «стратегов» обрывает на полуслове далекий отзвук тяжелого удара.
Звякнули стекла, ветер подхватил непрочитанные гранки, настежь распахнул двери. Бросились к окнам. Высоко в лунном небе облачко.
— «Фау», немцы запустили «фау».
— Вот оно, секретное оружие.
— Просто бомбежка.
Предположения следуют одно за другим. И вдруг новый взрыв, еще большей силы. Погас свет.
На ощупь набрал номер телефона дежурного по обкому.
— Что стряслось?
— Что-то в районе вокзала. Точно не знаю.
Позвонил Тамаре.
— Как самочувствие?
— У нас в спальне вылетели стекла, на кухне тоже.
— Ничего, будем спать в столовой. До свидания.
Несколько минут спустя мы узнали о катастрофе, которая произошла в районе вокзала. Воинский состав, следовавший с авиационными бомбами, наскочил на эшелон со снарядами. Взрывом уничтожен энергопоезд, паровозное депо, вокзал, несколько жилых домов.
Сегодня читатель не получит газеты. Можно идти спать, а с утра типография снова пересядет на «кобылу».
Изгнание труса
Кто такой Рындин? Какая роль ему отведена в редакции? Сегодня я впервые задал себе эти вопросы.
Утром зашел в общую комнату и застал редакционное воинство за «честным трёпом». Олег Криницкий рассказывал о первом дне войны, как его часть отступала от западной границы.
Среди слушателей Олега был и Петр Рындин. Увидев меня, он перебил Криницкого и тоном следователя спросил: