100 shades of black and white
Шрифт:
Второй кодатор чуть получше. С одной стороны по диску ползет тонкая трещина, ее уже никак не зашлифуешь, но зато письмена все целые. Слегка потертые, но даже Рэй сможет их прочесть.
Там что-то о богине. Как обычно. Ничего необычного.
Диск тяжелый, так что его она тащит в руках перед собой, обнимая как самую драгоценную ношу. Ноги еще глубже увязают в песке, но Рэй держится, слегка подгибая колени для равновесия. Шмыгает носом и упорно тащится к своему старенькому спидеру, втаскивает кодатор на сидение с громким и шумным выдохом.
На
Никаких игр в археологов, никакого песка, засыпающегося даже туда, где его вообще быть не должно. Никаких сорванных поясниц.
Пускай хатты сами ищут свои потерянные сокровища.
Небо за ее спиной все такое же яркое и пустое. Никто не ответит.
— Ну и? — Рэй специально не идет к Ункару, а сворачивает к самой дальней палатке. Втаскивает на прилавок кодатор и выдает самый грозный взгляд старенькой хаттке. Она такая здоровенная, что еле вмещается за прилавком, и ее напугать нелегко, тем более какой-то мелкой человеческой девчонке.
Но вместо долгих торгов и проклятий на прилавок та выкладывает с дюжину пайков. Сразу.
— За один? — Рэй даже не знает, как можно верить глазам. Одна старая и поцарапанная хреновина стоит столько? Ого, ничего себе.
— Я дам в два раза больше, если у тебя есть парный к нему, — шамкает продавец. Ее цепкие глазки обшаривают Рэй, как будто в кармане той прячется еще один такой диск. Ну да, случайно завалялся.
— Нет, второго я не нашла, честно, — и пока хаттка не передумала, Рэй спешно сгребает с прилавка свои честно заработанные пайки и прячет их в заплечный мешок. Он так быстро и приятно раздувается от пластиковых пакетиков, что внутри становится совсем тепло, как будто она уже ими же перекусила. — И зачем они вам?
Это не ее дело, если подумать. Мирок хаттов замкнут, и вряд ли они станут делиться своими секретами с другими расами, но продавец все же отвечает ей, что еще более удивительно, чем все произошедшее за сегодня.
— Там история, дитя, — ответ туманный и, в общем-то, мало что объясняет, но уже хоть что-то.
По крайней мере, она все утро надрывалась не ради новых ступенек перед чьим-то домом.
История, значит.
— И что она говорит? — вторую попытку Рэй предпринимает уже у самой двери. Не выйдет, ну так уйдет. До того, как ее выставят за наглое любопытство.
— Что конец близко.
– Конец чему? — она не любит хаттов за то, что у них на мордах вечно-застывшее выражение, одинаковое для любой ситуации — какая-то прямо-таки смертная печаль. Скорбь веков и все такое.
— Тебе. И всем нам.
Всю историю не уместить на один кодатор, и Рэй в этом уверена.
Конец? Для Джакку? Это даже смешно. Если где-то все еще существуют боги, придумавшие сотни-тысячи миров, этот они стопроцентно выбрали для ада.
Смертельная жара, время, которое тянется так медленно, что останавливается еще до того, как ты успеешь сделать
Но богов не существует, и Рэй, сама не понимая как и почему, возвращается на место своих раскопок.
Идет по собственным следам и погружает руки в пыльный, жаркий песок, выгребая его наружу, из ямы. Растопыривает пальцы и ищет еще один диск, который исправит все то, что предсказала ей старая хаттка.
— Конец света? Хах, ни за что. Я еще с тобой за старое не поквиталась, за то, что меня бросили подыхать тут, а ты мне пророчишь новые беды на голову? Смешно.
Она как обычно бормочет себе под нос, разговаривая с чем-то высшим, не поставившим ее в известность. Мол, скоро умирать, Рэй, да и Джакку та еще помойка, так что не печалься. Скоро отдохнешь.
— Иди ты нахрен, — шипит она себе под нос, отплевываясь от пыли, оседающей на языке, потому что разговаривать, копаясь в песке, не самый умный ход.
Парные диски должны идти в паре, и это неоспоримый факт. Как и то, что солнце встает на востоке, а садится на противоположной стороне. Одно из солнц. Второе вообще медленное и с ним эти правила не работают.
Но у хаттов же все идет так, как заведено. А значит, и диски должны лежать в паре.
Один для конца света, а второй, чтобы его предотвратить, ведь так?
Яма растет, и Рэй уже копается в ней, сидя по пояс в песке. Если подует ветер, то ее занесет ко всем сарлаккам, и она задохнется. Неплохой конец света, очень личный.
Но ее руки цепляются за кодатор, тянут к себе его, пролежавшего под землей, наверное, пару сотен лет, не меньше.
Выдирают из плена времени и стряхивают налипшие песчинки.
Этот диск идеален. Он ровный и целый, ни одной царапинки, а высеченные буквы выступают над поверхностью ровными рядами.
Старый язык. Прото-язык хаттов.
Вот оно, понимает Рэй, мифическое спасение от конца света. Вот так оно выглядит, не больше панциря черепахи, не тяжелее обычного цилиндра двигателей.
Может, все дело в жаре, которая пробирается под лохмотья, обмотавшие голову, а может, в ветре, который щемится в рот и ноздри, расходится горячими прикосновениями по спине.
Но перед глазами все плывет — и диск, и ее собственные размытые ладони, на которых даже не разобрать сколько пальцев, и Рэй видит перед собой силуэт.
Большой и черный. Он такой здоровенный, что заслоняет собой и солнце, и ветер, и саму пустыню, оставляя их наедине.
Она валится в обморок, оседает в яму, чувствуя и в то же время не ощущая ничего. Ни царапучести песка через одежду, ни холода тени, ни сухости песка, забивающегося в рот.
Конец света настал.
Ее никто не хватится, даже если она сдохнет. У Рэй никого нет. Ни родных, ни близких. Ей уже почти тридцать, а у нее даже мужчины нет. Хотя и женщины тоже, что поделать.
Это же Джакку, который на языке хаттов вообще-то означает не просто какую-то там беду. Смерть.
А к смерти каждый приходит в одиночку.