100 shades of black and white

Shagel

А Кайло, разгоряченный, разноглазый — темнота и живое пламя в зрачках — прижимает к себе, и они с ним сплетаются в цельный узел из рук и ног.

Однажды он отдал ей весь мир и теперь делает это снова.

Когда Рэй отстраняется от него, падает рядом, судорожно вдыхая, лифт снова кажется ей крохотной клеткой, и до потолка его можно достать рукой, достаточно протянуть ее.

Так она и делает, лениво загребая пальцами воздух. Ловит что-то невесомое — его последний стон? Или ее?

Смятое платье обернулось удавкой возле пояса, и его уже не расправить.

— Это

когда-нибудь закончится? — слегка поворачивает она голову, чтобы видеть его золотой, ситхский глаз. Эту тайну приходится оберегать такой ценой, что Рэй уже и не знает, может, проще было бы вообще не возвращаться? Остаться там, на острове, вдвоем.

Не выдумывать новые имена, не возвращать к жизни старое, давно забытое — Бен Соло. Просто жить и все.

— Ага. Скоро, — кивает Рен. — Когда тебе надоест.

— Не смешно, — строит обиженную рожицу Рэй. Она сделала все, чтобы никто не вспомнил о Кайло Рене, а теперь он издевается над нею. — Мы не можем так поступить со всеми. С твоей матерью, например. Представь себе...

— Она переживет, поверь. Она всех нас переживет, дай ей только повод. Так что... — Рен тянется за ее ладонью и укладывает ее себе на лицо, закрывая половину, иссеченную шрамом. — Кого ты хочешь видеть перед собой, Рэй?

Другая половина его лица подмигивает ей, строит дьявольскую ухмылочку в стиле Соло.

Но этого мало, не ей, ему. Нельзя заставить человека жить всего лишь наполовину, и Рэй отнимает свою ладонь.

— Обоих.

====== Under the dome (Рэй/Кайло Рен) ======

Комментарий к Under the dome (Рэй/Кайло Рен) И тут я как обычно.... спасибо Кингу, спасибо Jonathan Livingston Seagull, потому что этот кроссовер был обречен появиться тут))))

Осторожно, underage

Рано или поздно ко всему привыкаешь.

Рэй проводит рукой по стене, и та послушно вспыхивает под пальцами, окрашиваясь в нежно-розовый. По стеклянной панели бегут волны, а затем собираются в самое настоящее море, правда, двумерное.

Закат на Набу очень красивый, однажды сказал ей Рен. Ему было уже запрещено с ней общаться, но он приходил снова и снова, ночь за ночью, принося с собой незнакомые запахи. Запах ночи, мокрых листьев.

Рэй узнала его, потому что однажды уже была в лесу, и долго стояла рядом с Реном, не притрагиваясь, но достаточно близко, чтобы вдыхать — прелость, насыщенность, сладковатую гнильцу. Пока не закружилась голова, пока ноги не размякли, надежно прикладывая ее к вычищенному полу.

Однажды мы сбежим, пообещал ей Рен, принеся с собой — удивительно, как он пронес его, под десятком цепких взоров охранников — смятый цветок, укутанный пеленой дождя. Однажды, ты только потерпи, Рэй.

Что ей было делать еще? Терпеть, конечно.

Рэй отвлекается от здоровенного экрана, по которому все еще бегут нетерпеливые плоские волны, размывая грань между ней и тем, кто следит по ту сторону, и рассматривает свои запястья.

Чистые, окрашенные белизной, надежно отдраенные до блеска, чтобы смыть даже память о другой жизни, свободной,

дикой. Джакку теперь — не больше чем абстрактная картинка, под стать зацикленному морю на экране.

А когда-то они были другими, изрезанными, искусанными, когда у нее отобрали все острые предметы. Рэй думала, что на этот последний случай у нее всегда останутся зубы, старые добрые зубы, ведь они же не додумаются удалить их? Так?

Они не отобрали у нее зубы. О, они взяли другое. В конце концов, зачем ограничиваться мелочами?

Рэй до сих пор помнит это время — бесконечные несколько недель, может, месяцев, в таких случаях время играет против тебя — проведенное наедине с потолком, уткнувшимся в самую шею, чтобы окончательно додушить, дожать, лишить желания двигаться. С руками, закрепленными по обе стороны от кровати, словно она смертельно-опасная душевнобольная. Они же считали ее именно такой?

Она считала до хрипоты, говорила с собой, не зная, чем еще заставить заткнуться этот кошмарный вой в голове — ее собственный вой, ее же страх. Она вспоминала себя ровно столько, сколько могла. Называла свое имя, будто оно хоть что-то означало, хотя Рэй точно помнила, что получила его куда позже, на Джакку.

А потом пришел Рен.

Она еще ненавидела его тогда, он казался ей самым настоящим ужасом, сотканным из мыслей в голове, он был слугой Сноука, он лично притащил ее ему, бросив на каменные плиты как добычу. За это она выбила Рену глаз.

Тогда.

Но потом, когда он протянул ей свои воспоминания в ладонях, целую пригоршню, самых разных, бесконечно-вкусных, какими бывают чужие мысли для человека, запертого в четырех стенах, она поняла, что у него тоже не было четкой стороны. Рен не принадлежал к победителям, и в его голове среди тьмы, усевшейся точно острая игла прямиком в мозг, был страх.

Страх одиночества.

Вот тогда они и подружились. Ей было двенадцать. Ему двадцать с чем-то, и это не помешало ей расцарапывать ему грудь, не помешало разбирать каждый вдох по кусочкам, составляя новые стоны, низкие, потерявшие весь страх. Не помешало ему отыметь ее на полу, не добравшись до кровати всего каких-то пару шагов, среди волн Набу, плещущихся по комнате.

Это не мешало ей ненавидеть его, не за то, что он служит Сноуку, нет. За то, что он мог выйти из этой треклятой клетки, сделав всего пару шагов. Он мог оказаться по другую сторону, он мог дышать свежим воздухом и наслаждаться запахом дождя, не собирая его с чужих ладоней.

Что мешало выйти ей? Сноук?

Ее нежелание — настолько сильное, что оно угнездилось внутри, перебив парочку важных артерий внутри, лишив Силы — служить ему?

Последнее, что Рэй помнила, или первое, иногда она ловит себя на мысли, что это уже не имеет никакого значения, это чужие глаза, глаза матери или отца, полные ужаса, это руки, стискивающие ее до боли, словно проще убить собственное дитя, только не отдать кому-то. Это крик — никогда, ни за что не делай этого. Слышишь, солнышко? Это плохой поступок. Не делай этого! Пообещай.