101 Рейкьявик
Шрифт:
— Голландия, говоришь? Ну да, конечно. Ага, точно. Они голландцы.
— Ты голландцев везешь?
— Ага. Подобрал их здесь у «Ковчега», двоих, везу в Рейкьявик на сеанс связи со шпионом, ну, с разведчиком то есть, с бывшим разведчиком.
— Правда?
— Да, ну вот, короче, с бывшим разведчиком, который у нас, стало быть, работал на эту, как ее, восточно-немецкую разведслужбу. Правда, я здесь ни одного такого не знаю, но это интересно, интересненькое, блин, дельце выходит. А ты случайно не знаешь каких-нибудь…
— Бывших сотрудников «Штази»?
— Ага, вот именно, только я само слово называть не хотел, потому что они у меня на заднем сиденье…
— Экс-штази?
— Именно! До тебя дошло! Я знал, что до тебя дойдет.
— Значит, они у тебя про экстази спрашивали?
— Да. Да. Да. Вот именно. Ты кого-нибудь знаешь?
— Да. Вот, знаешь, такой Тупик.
— На Островах Западных Людей? Да, я, конечно, могу скататься через Теснину [201] прямо до Торлаксхёпна…
201
Тесни па (Prengslin) — горная дорога,
— Нет. Это один чувак в городе. Просто позвони ему. Телефон пятьсот пятнадцать сорок четыре сорок четыре.
— Ага. Слушай, замечательно! Ты меня выручил. Я тебе потом расскажу, как все прошло. Интересненькое дело.
Угрызения совести писаны чернилами. Пожелтевшая бумажка. Ревность, зависть и чувство вины. Давно побежденные болезни. Туберкулез, проказа, сифилис. Да. Человечество упорно прогрессирует. «Скоро стемнеет». Да у нас уже давно электричество есть! Я зажигаю в комнате свет. Мы уже давно по ту сторону всего этого старья. Света и темноты. Добра и зла. Морали. Этики. Вуди Аллен на стене. Все старое надежно забыто — и забито — под папскую тиару на польской плешине. Кароль Войтыла. Под маленькой белой крышечкой он хранит и начищает последнее на земле пятнышко чистоты, недроченный монах, с последним в истории нимбом, который больше не держится в воздухе, а обмяк и опал ему на голову, и едва болтается; тиара: крышка от котла, а под ней он хранит пожелтевшие заветы Бога о том, что, мол, ты не должен спать с возлюбленной своей мамы, и что у мамы не должно быть никакой возлюбленной, и что твоя сестра не должна пользоваться противозачаточными таблетками, а сам ты — презервативами, и вообще не должен извергать свое семя кроме как сквозь венчальное кольцо, и не должен посылать своего зятя на гору Ульварсфетль под колесами, и что принц Чарльз у себя в Англии не должен шастать по всяким камиллам (ц. 2500) за спиной у леди Ди (ц. 40 000), а Вуди Аллен — спать с воспитанницей (ц. 35 000) своей жены (ц. 60 000).
Папа Римский. Папа дрочит в Риме. Нет. Исключено. Все его эрекции — во славу божию, и папская мошонка — священное покачивающееся двуяичие во имя отца и сына, и святой дух в восставшей плоти. А встает у Папы только один раз, на Пасху. То есть начинается-то все раньше. Ему на это нужно много времени. Он уже немолодой, и все такое. Он стоит с пальмовой веткой в руке и страстно машет ею целую неделю, пока дело не начинает проясняться в весьма чистый четверг. А потом страстная пятница. Страсти накалились до предела: встанет ли? Нет, не выходит! Обмякшая суббота. И все же какое-то напряжение ощущается. Наш герой свята места себе не находит. Встанет ли? Да, чудо! На третий день он восстает. И чудной купол собора Святого Петра превращается в мировой клитор, и руке божьей стоит только чуть тронуть его — как все кончают. От божественной страсти. Пасхальные «плейбойские» зайчики и крашеные яички ниже пояса. Похотливые кролики и католические неприлические зайцы. Народ стекается к священной эрекции, которая всех избавит от лукавого; она появляется на ватиканском балконе в ризах. Папа выходит, но не голый, и не кончает: просто символически выпускает белого голубя, летучий белый сперматозоид, в небесную матку, и тогда народ радуется на площади небесного пира, и истекает шоколадной радостью, и вылупляется из скорлупы, пасхально-яично разоблачается перед своим Папой, который потом отзванивает секс-мессу. Но их Папа — не как наш исландский епископ со своим «Крещением под колпаком» [202] . У него встает только раз в год, да и то со священной целью, а не для того чтобы отверсть ложесна девы. Потом он обмякает, как и прежде, но только ради страстей наших. Обмякший в освященной мякине. И этот Папа — он не щупает других баб, кроме матери-земли, он целует только ее. Целует землю в темя, асфальт на аэродроме, девственно чистыми губами, склоняется на миг, а тиара, крышка, все еще болтается на голове. Последнее пятнышко чистоты на земле. Незакрашенное место посреди картины: вокруг него все кишит грехами и страстями, и пороками, и порогами, и изменами, и оргазмами, и лжесвидетельствами, и наркотиками, и вирусами СПИДа, и конфетками, и таблетками, и сигартеками, и абортами, и стаканами с виски, и боевиками, и порнофильмами, и кровосмешениями, и кровопролитиями, и свидетельствами совокуплений, и душистыми штанами двенадцатилетней Ваки, — словом, всем тем, что делает жизнь таким интересным перекуром в рутине смерти. Летом 79-го года мы красили крышу красной краской фирмы «Копал», спустились на лужайку, все измазанные в крови, — и тут заметили, что забыли небольшой участок в середине крыши. Незакрашенное место. Свято место. Оно пусто. Голое сверкающее рифленое железо. Человечество изгваздало всю планету, и плешивый Папа высовывает свою чистую голову из Красного моря, и на нем белая тиара, а под ней все заповеди о том, какой должна быть жизнь: не такой красной, а блестящей, девственно чистой. Под тиарой он до сих пор прячет католические заповеди, и свое като– личное мнение, и все правила: что такое хорошо и что такое плохо, совесть всего человечества, мораль всех времен и народов. В прямой трансляции Си-эн-эн на стадионе «Джайантс» в Нью-Джерси он служил мессу при восьмибалльном ветре, мокрети и дожде, для восьмидесяти тысяч человек в дождевиках, и уже взошел на трибуну, как вдруг ветер сорвал с его головы тиару, и все заповеди человечества, что такое хорошо и что такое плохо, все тяжеленное пятикнижье Моисея чуть не сдуло ветром, и даже помощники тут не смогли бы помочь, но какой-то маленький зажим, маленькая шпилька, священная папская заколка удержала тиару в его седых волосах.
202
Аллюзия на название книги Халлдора Лакснесса «Крещение под ледником».
Мораль писана чернилами. Все эти католические заповеди, все эти морали, все эти «не делай того» или «этого» или «с этим», с этой, с лесбиянкой, все эти две тысячи лет веры в добро, все семьсот готических тонн церквей в мире,
И народ радуется. Восемьдесят тысяч промокших до костей американцев вопят от радости (как когда герой-первопроходец О. Дж. Симпсон [203] понесся с мячом на поле на белом «бронко», только что убив Николину, с копами на хвосте), и ты не знаешь: то ли они — до костей промокшие страстями плотскими — так вопят от радости, что две тысячи лет добра и зла наконец унесет ветром, или от радости, что эти две тысячи лет все же удержались на маленькой заколке. Взгляды колки. Папская тиара вывернулась наизнанку. Господь посылает дождь.
203
О.Дж. Симпсон — американский футболист и актер, известный не только своими спортивными достижениями, но и связанным с его именем громким судебным делом: О. Дж. Симпсон убил свою жену и скрылся от полиции, однако был оправдан по суду.
Народ радуется. А потом разбредается по домам: делать аборты и ебаться в задницу.
Я ложусь на кровать в своей хижине. Да. Ревность, зависть и чувство вины. Давно побежденные болезни. Туберкулез, проказа, сифилис. Наука избавила нас от девственной плевы апостольской морали. Извлекла нас из темной пещеры, зажгла лампочку в кромешном кроманьонце. Неон — в неандертальце. Теперь вопрос не в том, темно или светло. Вопрос в том, «вкл» или «выкл». Вопрос не в том, правильно или неправильно. Время стало двуполым. Мы живем в двуполое время. По ту сторону правильного и неправильного. Все и правильно, и неправильно. Все и хорошо, и плохо. Ничто не плохо. Ничто не хорошо. Все просто есть. На восьмидесяти каналах. Я щелкаю по программам. 23-я программа: онкологические исследования в Бостоне. 41-я программа: больные СПИДом в Роттердаме. 74-я программа: криминальные страсти в Сиднее. Я вдруг засыпаю. Мне снится метеорит, летящий по направлению к моей голове.
Метеорит замаскирован. На нем кепка, поверхность у него загорелая, ядро набито стоматологией. Я посылаю в него ядерный заряд.
Я сижу в своей каморке поздним воскресным вечером, застрахован от всех людских и маминых слов в коридоре; они, судя по всему, вернулись из театра. Я крепко запутался во Всемирной паутине, вовсю общаюсь с Кати:
ХБ: I hate dentists.
КХ: Well I could not say I love them.
ХБ: They are assholes. Who would like to get an asshole into his mouth?
КХ: Ha ha. This was a good one. And then you have to pay for it.
ХБ: Let me know. Dentists in Iceland are rich like pop-stars.
КХ: They are getting more expensive here too.
ХБ: I don't understand it.
КХ: Well it is a boring job.
ХБ: And that's why they have to get well paid?
КХ: Yes. Like lawyers.
ХБ: Exactly. Here people have to choose between bad teeth and vacation in Greece or good teeth and stay home.
КХ: What do you do?
ХБ: Bad teeth and stay home.
КХ: Ha ha [204] .
Девушка смеется в своей келейке где-то в Бьютипеште, и я в который раз начал превращаться в буда-пешку, как вдруг — knock block knocking on heaven's door [205] — и в дверях появляется бодрый Палли Нильсов. Ну ваще…
— Здорово! Как дела?
— Да так. Все путем.
204
ХБ: Ненавижу зубных врачей.
КХ: Ну, я тоже не могу сказать, что я их люблю.
ХБ: Они задницы. Кому охота, чтоб у него во рту была задница?
КХ: Ха-ха. Хорошая шутка. А потом за это приходится платить.
ХБ: Не говори! В Исландии зубные врачи богаты, как поп-звезды.
КХ: У нас они тоже дорожают.
ХБ: Я этого не понимаю.
КХ: Ну, это скучная работа.
ХБ: И поэтому им за нее надо хорошо платить?
КХ: Да. Как адвокатам.
ХБ: Вот именно. Здесь людям приходится выбирать: либо плохие зубы и отпуск в Греции, либо хорошие зубы и сидеть дома.
КХ: А ты как?
КХ: Плохие зубы и сидеть дома.
КХ: Ха-ха (англ.).
205
Тук-тук-гук у порот рая (англ.) — рефрен из песни Боба Дилана к фильму «Пэт Гаррет и Билли-Малыш» (1973), существующей во множестве кавер-верcий.
В ненужной спешке прощаюсь с Катариной:
ХБ: Sony have to go now I send you the disc with Ham let me know what you think. Bi [206] .
Палли Нильсов входит и закрывает за собой дверь. Однако какие мы воспитанные!
— Ты ведь меня узнаёшь?
— Да, ты вроде когда-то сольный альбом выпустил.
— Не-е, хе-хе, до этого я еще не дошел.
— Не мешало бы тебе об этом подумать.
— Ну, ты скажешь тоже!
— Это прибыльное дело. Может стать хитом. Шансы, что тебе удастся продать десять тысяч экземпляров, — один к десяти тысячам.
206
Прости, мне пора, я пришлю тебе диск «Хэм», дай мне знать, что ты думаешь. Пока (англ.).