125 rus

Ефименко Анна Олеговна

все равно одно целое, Аякс. И до нашего знакомства мы были вместе… Везде, где провода

натянуты на телеграфные столбы – там ты говорил со мной, Аякс!... О черт, о черт, это

выносит мне мозг, это дико круто, Аякс, нет, нет, нет, мы вышли из одного и того же

Японского моря, и туда же грохнемся, как три дня назад на пол в гостинице, и будем там,

под водой, вдвоем дышать и продолжаться, о черт, смотри, солнце гаснет у нас, и в

Северной Корее, и в Китае, солнце везде гаснет, а у

нас с тобой есть всё, Аякс, Аякс, о

черт, обними меня еще крепче, а то я замерзла, вот бы сейчас пиццы с шампиньонами, и

салат «Цезарь», и колы, это было бы чертовски здорово, в воздухе столько соли и цветов,

но это здорово, здесь нечасто ездят машины, здесь только цветы цветут, о да, да, твои

волосы пахнут так же, как и мои, я же говорю, что мы с тобой одинаковые, наверное, это

судьба, или любовь, или, черт возьми, мне стоит сказать, что я люблю тебя, Аякс.»

Глава 22.

«Ц» - Циклоны

«Циклон — атмосферный вихрь огромного (от сотен до нескольких тысяч

километров) диаметра с пониженным давлением воздуха в центре. Тропические

циклоны образуются в тропических широтах и имеют меньшие размеры (сотни,

редко — более тысячи километров), но большие барические градиенты и скорости

ветра, доходящие до штормовых.»

(источник: ru.wikipedia.org)

С Тайваня пришел тайфун. С неба полил дождь, и длился он много дней, и потоп смыл

с лица земли все живое.

Аня меня бросила. Вышла купить сигарет и не вернулась. Сказала, что бегом в ларек и

обратно. Потом я посмотрел в окно – ее пикапа на стоянке возле отеля больше не было.

Она меня кинула тут одного, глазеть на серые тряпки, растянувшиеся по небосводу, на

голое, пустое место на парковке, на подернутый мерзкой рябью и гусиной кожей

Амурский залив. Я остался один. Ждать возвращения Ани. Ждать у моря погоды.

Конечно же, я мог съездить к ней на квартиру, найти ее там или не найти и оставить в

дверях пару строк – но смысл? Я не видел в этом ни крупицы здравого смысла. Потому

что она не пропала, не исчезла при невыясненных обстоятельствах. Это был шаг

взвешенный, продуманный и подлый. Но то висело уже на ее совести. Моя была чиста.

Разбитое сердце и чистая совесть – какое популярное сочетание! Настолько

распространенное и приевшееся,

что уже отдает дурным вкусом.

А дождь никак не хотел угомониться хотя бы на час. Машины шли по колено в грязной

воде. Вещи не высыхали из-за тропической влажности. Я лежал на кровати в плаще и

ботинках. Кутался в промокшие одежды. В хлипкую шинель. Привет, Гоголь. Горничные

решили, будто я спятил. Они злились на меня за уличную обувь на накрахмаленных

простынях. Я читал это позади их глазниц. Так-то они, конечно же, улыбались. Но я знал,

что горничные мной недовольны. Мне было стыдно и совестно перед ними, и я позорно

оборонялся тройными порциями чаевых.

Мне было некуда идти. Я – плохой корабль. Я списан со счетов. Потерял фарватер.

Встал на якорь, стою. Жду. Жду указаний свыше. А свыше все затянуто тучами.

Я щелкал пультом телевизора. Экран моргал. Всё было неинтересно. Я курил и не мог

перестать. Я пил ром, и пил коньяк, и пил виски, и пил что угодно, и хотел бы выпить

солярки, но всё было неинтересно. Пустота только росла. Я хотел, чтобы она вернулась и

напоила меня соляркой из канистры. Канистры из хайлаксавского кузова. Меня дергало

каждый раз, когда я видел из окна эту модель автомобиля на дороге. Меня дергало. Мне

было плохо. Мне было пусто. Неинтересно. И – еще одно затертое, но правдивое слово –

одиноко.

Максим Исаев, более известный как Штирлиц, познакомился с Сашенькой во

Владивостокской гостинице «Версаль». Я раздумывал над феноменом отелей, над их

аурой. Над семантикой постоялых дворов.

«…Двадцать три года назад, во Владивостоке, он видел Сашеньку последний раз,

отправляясь по заданию Дзержинского с белой эмиграцией – сначала в Шанхай, потом в

Париж. Но с того ветреного, страшного, далекого дня образ ее жил в нем; она стала его

частью, она растворилась в нем, превратившись в часть его собственного Я…»26

Плачевное положение. Идеальный романтический герой. Покинутый, болезный, на

незастеленной кровати, под нескончаемым тайфуном. С Тайваня. Ох как его сюда быстро

несло. По морю лодочки ходили теперь куда реже. Ноевы ковчеги. Каждой твари по паре.

26 Ю.Семенов. Семнадцать мгновений весны.

Кто не успел, тот опоздал. Кто остался, тот и дурачок. Я дурак и подохну. Какая

нелитературная фраза. Горемыка упивался горем. Фу.

Вот вдруг она не вернется никогда? А я и диктофон-то даже выбросил. Ничегошеньки

не осталось. Бескупюрные иероглифы жития нашего посредника-Миры, но это не в счет.

Для поддержания имиджа патетичной сверхэмоцональности пару раз мне даже хотелось