21 интервью
Шрифт:
Минчин: Но все же, как бы там ни было, Нобелевскую премию дали Пастернаку. Не Тихонову или Симонову.
Наврозов: Именно Нобелевские премии в области поэзии давали почти исключительно Тихоновым и Симоновым. Возьмите золотое кватроченто русской поэзии с 1908 по 1932 годы. Ведь теперь-то мы знаем, что все созданное в поэзии вне России не выдерживает сравнения, например, с Мандельштамом. Кто же из поэтов получил Нобелевскую премию с 1908 по 1932 годы? Хейзе, Хейденстам, Шпиттелер, Йетс и Карлфельдт.
Нобелевская премия – это как бы поцелуй председателя Нобелевского комитета со словами: ни один ценитель поэзии не будет помнить лет через десять даже твоего имени, Хейзе, в то время как твоих современников, нам
Впрочем, если Нобелевский комитет ничего не понимает в политике, уже выдав премию мира «советскому борцу за дело мира во всем мире» и собираясь выдать еще одну Горбачеву, который, помимо всего прочего, лишь марионетка КГБ, ибо вся власть с 1982 года у КГБ, то почему же ожидать, что Нобелевский комитет разбирается в поэзии на иностранных для шведов языках?
Между прочим, Йетс стал известен уже в 1885 году, но Нобелевскую премию он получил только в 1923 году, в возрасте 58 лет. Если Нобелевский комитет дает премию известному поэту, то его известность доходит до Нобелевского комитета с опозданием лет в тридцать, а то и все пятьдесят. Бездарный Нобелевский комитет – сборище чванных обывателей – никогда не открыл ни одного поэта; в лучшем случае он, как пошляк в глухой провинции, повторял то, что в столице стало известно уже десятилетия назад. Впрочем, и этот провинциализм подвержен случайности, интригам, газетной сенсации.
Минчин: Но если от Нобелевских премий нет никакой пользы, то ведь и вреда нет.
Наврозов: Вред есть, притом огромный. Я хотел напечатать в американском журнале «Искупление» Фридриха Горенштейна. В этой повести Горенштейн – «из школы Чехова». Как есть Леонардо да Винчи, а есть – портрет Бьянки Сфорца, например – «из школы Леонардо». Но я не вижу в мировой литературе не только Чехова, но и никого «из школы Чехова». Горенштейн овладел чеховской полифонией и, скажем, «Один день Ивана Денисовича» по сравнению с «Искуплением» – это как игра на дудочке по сравнению с симфонической музыкой. Журнал передал повесть своему «эксперту» – эмигрантке неизвестно какой эмиграции с американским дипломом доктора философии. Она Горенштейна отвергла. Почему? «Если бы вы смогли дать нам что-нибудь Солженицына – ну, хоть что-нибудь, какие-нибудь остатки, черновики, неиспользованные варианты».
Дело не в том, какой крупицей литературного таланта некогда обладал Солженицын. Дело в том, что эта крупица была раздута в массовый психоз, вроде советского массового психоза по случаю пуска метро в тридцатых годах или полета спутника в пятидесятых. Теперь сенсация прошла, а с ней и «слава». Когда он давал интервью осенью 1987 г. западногерманскому журналу, то ни одна американская газета о нем даже не обмолвилась. Но в течение доброго десятилетия массовый психоз под названием «Солженицын» давил всю русскую культуру в эмиграции, а литературу и подавно.
Минчин: О Солженицыне. Вы считаете, что он антисемит?
Наврозов: В журнале «Мидстрим» за июнь-июль 1985 года появилась моя рецензия на новый вариант книги «Август 1914 года», вышедший на русском языке в 1983 году. Моя подробная рецензия – статья называлась: «Мировая история по Солженицыну: „Август 1914 года“ как новые „Протоколы Сионских мудрецов“».
Редактор издательства, выпускавшего книгу Солженицына на английском языке в том же 1985 году, позвонил редактору журнала «Мидстрим», чтобы выразить крайнее негодование по поводу моей рецензии. Но книга Солженицына на английском языке либо не была издана, поскольку издательство испугалось издать новые «Протоколы Сионских мудрецов», либо выход книги прошел не замеченным в силу общего забвения Солженицына уже в 1985 году.
Вокруг моей рецензии начался «грибной переполох», в котором приняла участие даже газета «Нью-Йорк Таймс» – на стороне Солженицына. Посему в январе 1986 года в том же журнале «Мидстрим» появилась моя статья «Солженицын – жертва Сталина».
Наконец, Алексис Климофф из семьи второй или первой эмиграции, профессор, «ведущий специалист по Солженицыну», выступил в «Мидстриме» за июнь-июль 1986 года со статьей, где он опровергал мои обвинения на основании исторических источников, которыми пользовался Солженицын. По его мнению, эти источники рисуют евреев именно такими, какими изображает их Солженицын: змееподобными бесами-гадинами, погубившими Российскую империю, а теперь губящими весь христианский мир. Я дал столь же подробный ответ, указав, что исторические источники, которыми пользовался Солженицын, отнюдь не указывают на дьявольски-змеиную суть евреев. Действуя с бесцеремонностью «Правды» перед смертью Сталина, Солженицын лишь надергал из этих источников то, что подтверждает его миф, извратил для этого все что можно, и отбросил все, что его миф опровергает.
Впрочем, хватит бить лежачего. А Солженицын уже лежачий – «никто», и последней, единственной связанной с ним сенсацией может быть лишь его возвращение в рабство, где он встанет по правую руку от Лигачева, как Сахаров стоит по левую от Горбачева.
Минчин: Ваше отношение к вручению Нобелевской премии Бродскому, всего лишь второму поэту в истории русской литературы? И он создан «газетной сенсацией»?
Наврозов: Без газетной сенсации, вызванной публичным судом над ним в Ленинграде и ссылкой его на полтора года, Бродский был бы сейчас известен в России – ну, скажем, как Мартынов, в том случае, если бы он добился такого признания, как Мартынов. Что сомнительно. Поклонники Мартынова скажут, что Мартынов талантливее Бродского. Кажется, Мартынов – москвич, а Бродский писал в том смысле, что, мол, Москва в смысле литературы Петербургу и в подметки не годится. Но дело не в этом. А в том, что на Западе никто и слыхом не слыхал ни о каком Мартынове. Точно так же при самых благоприятных для Бродского обстоятельствах никто бы на Западе и слыхом не слыхал ни о каком Бродском. Благодаря же газетной сенсации, определяющей в настоящее время на Западе известность писателя – да и кого угодно, Бродский по приезде в Америку вошел сразу в профессуру, а в корпоративно-гильдийском обществе Америки корпорация профессоров-гуманитариев – не шутка. У Бродского ведь нет школьного образования. Попробуй-ка эмигрант или урожденный американец попасть в профессуру не только без диплома доктора философии, но и без диплома об окончании школы! Да тут такое преклонение перед дипломами и степенями, о котором в тоталитарной советской империи и не слышали. Получился доктор Бродский. Так сказать, доктор поэтических наук. Прежде всего, Бродский стал поэтом-чиновником, причем чуть ли не на двух или трех ставках, и хотя для поэта подобная служебная лямка, возможно, смертельна, для успеха-карьеры первый главный шаг был за него сделан благодаря газетной сенсации.
Но дело, конечно, не только в этой случайности, а в необыкновенных способностях Бродского в области саморекламы, что в современных западных условиях имеет решающее значение.
Эти способности проявились уже в 1972 году – в первый же год пребывания Бродского на Западе. Выехало из советской империи в семидесятых 300 тысяч эмигрантов. Никто из них, насколько мне известно, не написал прощального письма Брежневу. Кроме Бродского. В связи с отъездом ему было необходимо поделиться глубочайшими философскими – или философско-научными? – мыслями с Брежневым и опубликовать это всемирно-историческое письмо на Западе, объясняя миру тем самым, что если Брежнев – Николай I, то Бродский – Пушкин.