21 интервью
Шрифт:
Для олицетворения нынешней советско-американской дружбы нет лучшей кандидатуры, чем Бродский. Прочтите в «Литературной газете» от 25 ноября 1987 года репортаж о Парижском форуме писателей в защиту литературной свободы. Какая радость: «Лауреаты Нобелевской премии по литературе Чеслав Милош и Иосиф Бродский так и не явились в Париж». Зачем же лауреатам смешиваться с нами, литературным сбродом? Бродский прислал нам письмо, объясняя, почему он не явился на форум: он занят написанием своей нобелевской речи. Еще один Солженицын: замри, вселенная, ибо вождь человечества пишет нобелевскую речь. Не чета всем нам. С другой стороны, газета «Нью-Йорк Таймс» столь же радостно объявила уже 21 декабря 1987 года, что «писатели-эмигранты Владимир Набоков и Иосиф Бродский опубликованы в Советском Союзе».
В 60-х годах казалось, что Нобелевскую премию дадут в 70-х годах Евтушенко. Но тот, ратовавший против войны во Вьетнаме, кончился,
Минчин: Но зачем же все это Бродскому?
Наврозов: Так ведь на Западе через несколько лет никто не вспомнит, как его и звали. А там, в Москве, уж раз насадили под советскую халтуру Маяковского полвека назад, как картошку при Екатерине II, то так и будут ею питаться до скончания советского века.
Вот где будущее у Бродского. Необъятны богатства советской империи, а если левая нога главы КГБ захочет, столько же читателей будет у Бродского, сколько было у Маяковского, площадь в городе Ленина будет называться площадью Бродского, а школьники будут учить стихи про сладкого тенора.
Впрочем, пока что советским правителям не надо насаждать Бродского, как Сталин насаждал Маяковского: им достаточно лишь открыть ворота города Ленина. «Как вы не понимаете? – сказали мне приехавшие на побывку ленинградцы. – Он для нас – то же самое, чем был Эренбург в 20-х годах. Помните, Блок писал о том, как ему сказал „русский денди“ Стенич, что теперь будет мода на Эренбурга как на поэта. Но Эренбург был не только модный поэт, а огненный антибольшевик, сатирик и острый мыслитель. Бродского будет принимать весь Ленинград как врага режима – как Эренбурга 80-х, а кроме того – еще в пику Москве. Разве не писал Бродский, что русская литература – это Петербург? От столичного аристократа Пушкина к столичному аристократу Бродскому, без разных там хамов-москвичей вроде Пастернака».
Все же, как я ни разговорился, все это под микроскопом. Микроскопические трагикомедии на фоне трагикомедии гибели западной цивилизации, то есть гибели свободы в этом мире и наступления всеобщего рабства – быть может, навсегда.
Минчин: Вы что-то еще пишете, кроме статей и колонок?
Наврозов: Книгу. Сверхлитературную-сверхполитическую. Когда меня спрашивают, почему же так долго, я шутливо отвечаю, что ведь это последняя книга в условиях свободы – я ее кончу и кончится Запад, свобода. Поэтому я, как Пенелопа, распускаю в ней пряжу и пряду опять.
Интервью с Эрнстом Неизвестным
Минчин: Как вы стали скульптором?
Неизвестный: Очень трудно сказать; сколько я себя помню – я был скульптором. Когда мне было четыре года, моя тетка дала мне хлеб, чтоб я ел, а я вылепил человечка. Тетка разозлилась, а мама была довольна: она считает, что я тогда отказался от хлеба во имя искусства – стал скульптором. В 4 года все дети – скульпторы, все лепят. В 8–9 лет я уже рисовал маски, руки, кентавров, а в 14 лет пытался иллюстрировать то, что стало в будущем моими основными темами, – «Преступление и наказание».
Минчин: То есть еще в детстве вы хотели быть скульптором?
Неизвестный: Я хотел быть кем-то, я был воспитан на серии книг «Библиотечка великих людей» и я непременно хотел быть великим, это я точно помню. А кем – я не знал, но великим! То мне хотелось быть Спартаком, то Линкольном, то Парацельсом. Отец настаивал, чтобы я был геологом, я поступил в геологический техникум, что очень почетно на Урале, и параллельно ходил во Дворец пионеров рисовать. Когда же был объявлен Всесоюзный конкурс на право учиться в Ленинградской художественной школе – тогда она называлась Школа одаренных детей, я выиграл конкурс, и меня приняли в эту школу на государственное обеспечение, несмотря на то, что я был сыном «лишенцев». Так судьба моя определилась.
Минчин: Ваше детство и юность повлияли как-то на ваше творчество?
Неизвестный: Конечно, повлияли. Прекрасная библиотека, обилие животных в моем «живом уголке», химические и биологические опыты под руководством мамы, химика-биолога. Мое детство и юность прошли в атмосфере дискуссий по различным проблемам от философии до медицины, от антропологии до политики, и так далее. Мои основные же домашние университеты были под картежным столом. Отец был заядлый картежник: его друзья собирались в выходной и расходились в понедельник утром на работу. Люди различных мировоззрений,
Минчин: Как вам удалось дважды воскреснуть из мертвых?
Неизвестный: Мне ничего не удалось – случай, а если угодно, Судьба. Когда я был ранен, то валялся как убитый. Потом, это ж чистая бюрократия: военное начальство доложило в списках меня как убитого, таким образом, пришла домой похоронка. Первый раз, а второй раз я находился в госпитале, и у меня была зарегистрирована клиническая смерть. Моя няня, которая в детстве мыла меня, была в госпитале медсестрой и узнала, хотя это и невероятно после стольких лет. Да и фамилия у меня была трудно забываемая. Так вот, она меня по старой памяти выхаживала, она мне давала усиленные дозы наркотиков, и хотя с медицинской точки зрения нехорошо, но гуманно. У меня были непереносимые боли… Когда была зарегистрирована моя клиническая смерть, я слышал это, но, увы, не мог ничего сказать, так как у меня отнялись все центры действия. Я был вынесен в морг и, к счастью, санитары, вместо того чтобы донести меня по лестнице в подвал, бросили (им неохота было нести тяжесть, а я весь был закован в гипс, наверное, очень тяжелый). Они меня бросили, и от удара гипс разломался – видимо, сдвинулся позвоночник, защемился нерв, болевой шок, и от боли я начал орать. Так что болевым шоком они меня воскресили, спасибо их нерадивости. Они ушли, и я бы мог там долго орать, а потом подохнуть, но, к счастью, моя нянька пришла в палату и увидела, что меня нет, ей сказали, что я умер. Она пошла меня оплакивать в подвал, а я там орал. Тогда меня достали и принесли назад, я был реанимирован, но, поскольку меня уже вынесли из палаты, в докладной было отмечено, что я мертвец. Таким вот образом две похоронки пришло домой.
Минчин: Ваши учителя? Малевич, Кандинский, Татлин?
Неизвестный: Малевич и Кандинский не были моими прямыми учителями, я у них учился духовно. Меня в них всегда привлекала не только форма, так как в конечном счете я преодолел чисто абстрактное искусство в его формализме. Параллельно я занимался в советской академической школе, которой я очень сейчас благодарен. Но для меня главный содержательный момент мастеров авангарда – это их ритмы, они научили меня ритмам XX века, современным ритмам. Поэтому если вы посмотрите на мою работу и если вы чувствуете авангардные ритмы, потому что школа абстракции, школа супрематизма, школа конструктивизма обнажила структуру связей, то увидите, что у меня те же самые ритмы. Я сын, а не эпигон авангарда. Все же мы вместе – и авангардисты и академисты – внуки и правнуки древних цивилизаций. Мои спиритуальные отцы шли от человека к машине, они были фабианцы, они верили в технический прогресс как в спасение, они были людьми утопии, они были федотовцами, то есть людьми социально-христианской утопии, которая в чем-то близка к коммунистической утопии. Это у Платонова очень ясно раскрыто («Чевенгур» и другие его работы). Но мы уже разочарованы в определенном смысле, технический прогресс не является выходом из всех бедствий. Кстати, существует очень много заблуждений относительно Татлина, которого я лично знал. Дело в том, что Татлин в последние годы как бы отказался от своего конструктивизма и занимался натурными зарисовками. Примитивное объяснение, что это было под давлением сталинского периода – быть конструктивистом. Да, действительно, давление было, но многие выходили из положения хитро, как Родко или Малевич, они делали то, что хотели, сегодня, а датировали прошлыми годами, и все прятали. А Татлин просто был искренне разочарован в фабианстве.
Технология разрешает материальные проблемы, но, увы, не может ответить нам: кто мы? Откуда мы? Куда мы идем?
Минчин: Почему именно они повлияли на вас?
Неизвестный: Существовала большая мировая школа искусства, но почему я говорю о русских, потому что в определенном смысле, кроме европейского сюрреализма, футуризма и некоторых форм фашистского искусства, раннего фашистского искусства в Италии, русские художники, я бы сказал, более идеологичны, более спиритуальны, чем их западные коллеги, они не просто техничны, каждый из них создавал или хотя бы пытался создать какую-то духовную универсальную утопию. Мне это близко.