40 лет Санкт-Петербургской типологической школе
Шрифт:
Можно заметить, что формулы математики, строго говоря, не лишены значения. Они указывают на соотношения между соответствующими объектами, количественные и/или качественные, только математические соотношения, как правило, распространяются на чрезвычайно широкие классы объектов, часто бесконечно широкие. Эти соотношения и выступают значением математической формулы; лингвист сказал бы, что такого рода значение отличается высокой степенью абстрактности (возможно, и полисемичности [27] ); логик, вероятно, скажет, что для значения математической формулы характерен широкий экстенсионал и узкий интенсивная (т. е. это в логическом смысле слова бедное значение, но никак не отсутствующее, вопреки Томаселло). Языку такие значения также отнюдь не чужды. Ими обладают, например, шифтерные категории или, иначе, индексальные знаки. Так, значение формы настоящего времени — это, как известно, указание на
27
Тезис о полисемичности стоило бы обсудить особо; если признать за математическими формулами свойство полисемичности, то эта полисемичность окажется не вполне совпадающей с той, которой привык оперировать лингвист.
28
На всякий случай заметим, что употребление словосочетания «форма настоящего времени» в левой и правой части определения (до и после знака равенства) не создает здесь порочного круга; впечатление порочного круга легко снять, построив определение с использованием переменной — примерно так: «Форма X является формой настоящего (актуального) времени тогда, и только тогда, когда эта форма…»(и т. д.).
Томаселло прав, однако, в том отношении, что Хомский заимствовал свою идею описания языка из теории формальных систем, где понимание семантики — следовательно, и значения — не вполне совпадает с лингвистическим: в рамках этой теории семантическая интерпретация придается «готовым» чисто формальным конструкциям, формулам [29] (см. об этом: [Касевич 1977; McMahon 1977; Bellatti, Rizzi 2002]). Возражая против такого подхода к языку, Томаселло пишет: «Основная оппозиция… имеет место не между формальным синтаксисом и семантикой, а между языковым (linguistic) символом и его коммуникативной значимостью; между означающим и означаемым, формой и функцией, символом и значением» [Tomasello 1998: xi], и далее: означающее, форма, символ составляют один полюс, означаемое, функция, значение — другой.
29
Именно поэтому, в полном согласии с теорией формальных систем, в работах Хомского язык до недавнего времени определялся как множество правильно построенных формул (от трансформаций отвлечемся), которым придана хотя бы одна семантизация (что не мешало Хомскому практически приравнивать свое понятие языковой компетенции соссюровскому понятию langue). Лишь сравнительно недавно Хомский ввел понятие I-language (Internalized Language), уже приблизительно отвечающее более традиционному пониманию языка (во всяком случае при психолингвистическом к нему подходе (ср. [Касевич 1974]).
Однако в рамках когнитивно-функционального подхода, который защищает Томаселло, полярность, оппозитивность не означают разобщенности и даже, возможно, сколько-нибудь выраженной самостоятельности. «Не существует языковых структур, которые функционировали бы независимо от значения…» [Tomasello 1998: xi]. В отличие от генеративистов с их квазиматематическим подходом, для Томаселло «…NP — это наделенная значением категория», а не просто «category label» [Tomasello 1998: xi]. И, шире, на следующей странице той же статьи: «…Все абстрактные языковые структуры (schemas) обладают значением, относительно независимым от лексических единиц, потенциально ассоциированных с ними (involved)».
Подход Томаселло и других когнитивистов безусловно более привлекателен, нежели генеративистская парадигма. Но он — по крайней мере в программной статье Томаселло, цитированной выше, — также оставляет незатронутыми важные вопросы теории знака. Можно согласиться со значимостью формы, о чем говорит Томаселло (хотя как быть с собственно фонологическими структурами — правилами фонотактики, например?), но как, «где» все-таки осуществляется соединение формы и значения, означающего и означаемого?
Частичный ответ на этот вопрос (который Томаселло в сущности даже не ставит) можно найти у другого автора — Р. Лангакра, одного из ведущих авторитетов в области когнитивной лингвистики, одного из зачинателей этого направления. Лангакр [Langacker 1998:2] говорит о «символьных (=знаковых) структурах» как о соединении формы и значения (form-meaning pairings). После чего следует чрезвычайно важный пассаж: «С точки зрения базовых представлений когнитивной семантики <…> [языковые] выражения вызываютзначения (а не содержатих), что осуществляется в рамках сложного процесса конструирования значения с привлечением всех доступных ресурсов — языковых, психологических и контекстуальных» [там же: 3]; выделено полужирным нами. — В. К ).
Правда, на следующей странице той же статьи автор делает знаменательную оговорку. «Возможно, — говорит он, — было бы разумным разграничивать вызванные ( evoked) значения и кодированные, при этом семантическая структура принадлежала бы только к области последних». Оговорка приводит к мысли,
В то же время сам тезис о «вызванных» значениях имеет широкое (и давнее) хождение и за пределами когнитивной лингвистики. Но прежде чем говорить об этом, кажется необходимым внести некоторую ясность в соотношение понятий «форма» и «означающее»; максимальное их сближение, доходящее до отождествления, можно обнаружить у многих авторов, в том числе и у тех, чьи взгляды анализировались в предыдущем изложении. Означающее знака безусловно правомерно считать его формой, но всякую ли форму уместно трактовать как означающее? Например, порядок слов несомненно является формой, которой соответствует (может соответствовать) вполне определенное значение. Однако ст'oит ли порядок слов считать означающим? Не все лингвисты согласны трактовать предложение как знак, но в любом случае порядок слов в предложении — не означающее предложения-знака, а лишь атрибут, а, точнее, структура означающего. То же самое относится к таким операциям, как редупликация или конверсия: это безусловно элементы формы, но, опять-таки, не означающие знаков, а операции над знаками. Упрощая, можно сказать, что форма в языке — это всё то, что передает значение; значение может передаваться (1) данной структурой конкретных фонологических единиц (фонем, слогов), (2) трансформацией этих структур: (2.1) с помощью чередований и прочих значимых преобразований, (2.2) аффиксацией, (2.3) операциями над целостными знаками (редупликация, конверсия, изменение порядка слов и др.), (3) использованием супрасегментных фонологических единиц (ударение, тон, интонация). Вполне уместно, как представляется, подвести все эти случаи под канонизированный структурной лингвистикой термин «план выражения». Но только тип (1) из перечисленных выше соответствует тому, что в соссюровской традиции принято называть означающим. Означающее знака, иначе, частный случай плана выражения. Говоря о знаке, означающем в его соотношении с означаемым, мы имеем в виду именно данное, узкое понимание соответствующих категорий.
Мы оставим в стороне — очень важные — вопросы о «тесноте» связи означающего и означаемого (см. об этом, например: [Anderson, Lightfoot 2002; Касевич; в печати]), равно как и проблемы асимметричности знака и его иконичности. Вернемся к понятию «вызванных» значений.
Одна из ранних формулировок, содержащая понятие вызванного значения, принадлежит аббату Жирару в его труде «Vrais Principes de la Langue Francaise» (1747): «Сущность слова заключается в его голосовом звучании, способном вызывать в уме представление…» (цит. по: [Ору 2000: 276–277]). Совершенно очевидно, что слово для Жирара — унилатеральная единица. Означающее и означаемое (если эти термины здесь вообще применимы) «разнесены» по принципиально разным сферам: означающее («голосовое звучание») принадлежит к сфере материального и, по-видимому, означающее здесь следует приравнять слову, в то время как означаемое отнесено к сфере ментального.
О вызванных (вызываемых) значениях (мыслях) говорит и Хомский в своей недавней монографии. По его словам, «при обычном использовании языка <…> вызываются мысли, которые мог бы выразить слушающий» [Chomsky 2002: 17]. Способность слушающего выразить мысли, которые доносит до него говорящий, вероятно, не следует понимать слишком буквально: вполне очевидно, что даже в пределах обыденного языка далеко не всякий способен и сам выразить мысль, сформулированную специалистом (или «просто» глубоким мыслителем), — и даже понять таковую. Речь здесь, скорее, идет о том, что понимание текста связано со встречной активностью слушающего, который строит гипотезы относительно содержания и формы воспринимаемого высказывания и в этом смысле, базируясь на той же языковой системе и частично совпадающих фоновых знаниях, моделирует предъявленное ему высказывание под «собственное разумение».
Для нас в данном случае важна возвращающаяся в разные эпохи и в разных контекстах идея о вызванных, вызываемых значениях. Не в ней ли возможность решения семиотического парадокса Соссюра?
В самом деле, трудно подвергнуть сомнению реальность соссюровского знака с его не просто билатеральностью, но «биментальностью». Столь же трудно отрицать, что как раз «биментальность» препятствует признанию данного объекта знаком. Не спасет ситуацию и попытка достаточно традиционного снятия парадокса, когда мы постулируем, что соссюровский «знак» есть психологический коррелят языкового знака — в духе традиции искать психологические корреляты фонем, дифференциальных признаков и пр. Приходится признать, что в языке как собственно лингвистической системе (несколько подробнее об этом понятии см. ниже) просто нет такого объекта, где каким-то образом (вне человека и его психики?) соединялись бы материальное означающее и идеальное означаемое. Равным образом не имеет реальной объяснительной силы возможное предположение о том, что «соссюровский знак» есть знак абстрактный, а в речи и в речевой деятельности представлены конкретные экземпляры знака. Причина практически та же: специфичность соссюровского знака именно в его «биментальности» — следовательно, и базой для абстрагирования должно быть множество объектов, обладающих тем же признаком и, наряду с ним, какими-то еще, которыми мы жертвуем при конструировании абстрактного объекта. Но «биментальность» не имеет выхода в речь и речевую деятельность, где только и может обретаться искомое множество объектов — база для появления объекта абстрактного.